Тройка с минусом или происшествие в 5А

(Время чтения: 155 мин.)

Тройка с минусом или происшествие в 5А

Тройка с минусом или происшествие в 5А описала И. Пивоварова. В классе произошла странная история. Сначала появилась новая ученица – Одуванчикова Тося. Потом староста, отличница Аня Залетаева впервые в жизни получила тройку с минусом за контрольную по математике. Девочка очень боялась расстроить маму, украла классный журнал. Классная руководительница Нина Петровна попросила ребят признаться, кто это сделал. Аня притворилась больной, осталась дома. Анюту измучили угрызения совести, она так хотела дружить с шестиклассником Борисом Дубовым, с которым познакомилась благодаря фотографии в журнале «Пионер». На классном собрании девочка все-таки созналась в проступке, рассказала все начистоту. Одноклассники простили Аню, мир в 5А был восстановлен.

Оглавление

Новенькая Одуванчикова

Небо висело над городом, как огромный голубой парашют. На нём были вышиты толстые белые облака. Они никуда не спешили, стояли на месте, а среди всех этих облаков светило совсем весеннее солнце.

Пыхтели машины. Падал снег. Ученица пятого «А» 512-й школы Аня Залетаева шла в школу.

Настроение у Ани было прекрасное.

Вчера мама подарила ей новые сапожки на меху, и теперь Аня шла, украдкой поглядывала на свои сапожки и слушала, как приятно хрустит под ними снег: хруп-хруп-хруп…

Да, настроение у Ани было отличное. Солнце сверкало в небе, и все кнопочки на Анином портфеле сияли, а замок блестел так, что резало глаза.

Какой-то мальчишка шёл по улице навстречу Ане.

Увидев Аню, мальчишка этот свистнул и подкинул высоко в воздух свой видавший виды портфель. Потом он схватил его с ловкостью Олега Попова за ручку, которая была наполовину оторвана, и взглянул на Аню – вот, мол, я каков! Полюбуйтесь, люди добрые!

Но Аня не удостоила его взглядом.

Она шла не спеша, мы бы даже сказали, чинно. И этот мальчишка, конечно же, сразу понял, не мог не понять – ну, если, конечно, он не был совсем уж балдой, – что перед ним только что прошествовала самая что ни на есть настоящая отличница. Отличница из отличниц.

Он немножко посмотрел Ане вслед, сунул портфель под мышку и уныло побрёл дальше, навстречу своим двойкам, замечаниям в дневнике и выговорам учителей.

А Аня тем временем дошла до своей школы, сняла в раздевалке шубку, аккуратно засунула в рукав шапку, поправила перед зеркалом волосы, которые и поправлять-то не надо было — так безукоризненно гладко лежали они, одёрнула фартук, который и одёргивать было из­лишне — так аккуратно, складочка к складочке, он на ней сидел, и, взглянув в зеркало на себя в последний раз придирчиво и строго, стала подниматься по лестнице на второй этаж, где находился тот самый пятый «А», в котором она училась и о котором и пойдёт дальше речь в нашей книжке.

Утро было прекрасное.

В классе, как в большом аквариуме, плавало мягкое солнце. Оно освещало портрет Менделеева над чёрной школьной доской, два гербария и расписание занятий на нежно-салатной стене.

Зазвонил звонок. Открылась дверь. В класс вошла Ни­на Петровна, учительница по русскому и литературе и классный руководитель пятого «А».

Загремели отодвигаемые стулья. Класс встал, привет­ствуя учительницу…

Аня Залетаева тоже поднялась вместе со всеми. И как поднялась! Любо-дорого было поглядеть, как она быстро встала, не шелохнув при этом стул, как выпрямилась, как повернула голову в сторону учительницы — ну прямо точь-в-точь как курсант военно-мореходного училища на параде… Да, надо было поглядеть, как приветствовала учительницу Аня Залетаева! Этому можно было бы по­учиться! Ах, как жаль, что мы уже вышли из школьного возраста — мы бы и сами с большим удовольствием по­учились у Ани.

Между прочим, не грех было бы и всему пятому «А» поучиться у неё же. Ибо стулья в пятом «А» отодвига­лись с таким грохотом, что даже у привычных ко всему учителей делалось испуганное и даже как бы слегка оглу­шённое лицо. А уж что касается осанки!.. В такую тор­жественную, как нам кажется, и волнующую минуту, когда учитель входил в класс, добрая половина пятого «А», можно было подумать, страдала ревматизмом. Одни еле-еле поднимались на полусогнутых ногах, другие по­висали над столом наподобие вопросительного знака… Ну, а был даже такой ученик, который, видно, настолько был плох, что вообще не мог подняться со стула, хотя ми­нуту назад он, как смерч, проносился по коридору…

Но мы, однако, задержались! Стоит ли тратить время на описание класса, приветствующего входящего учителя, когда впереди у нас столько всяких важных событий!..

Итак, пятый «А» встал, приветствуя учительницу.

Все головы разом повернулись налево, а потом стали медленно-медленно поворачиваться направо.

Нина Петровна направлялась к учительскому столу. Она была в модных туфлях на высоких каблуках. На ней была новая зелёная полосатая кофточка. И всё это ей очень шло. Но на этот раз… на этот раз пятый «А» смотрел вовсе не на Нину Петровну.

Вслед за Ниной Петровной к учительскому столу шла девочка, рыжая, невысокого роста с круглым лицом и ярко-розовыми щеками, по которым, как острова по морю, были раскиданы смешные ярко-рыжие веснушки. Брови у неё были совершенно белые. А густая рыжая чёлка до­ходила до самых бровей, и в ней, в этой чёлке, вспы­хивало разноцветными искорками глядящее в окно солнце.

Она шла и щурилась от солнца. И улыбалась. Так и шла к учительскому столу, щурясь и улыбаясь, и нос у неё от этого морщился, и вид был ужасно весёлый.

Сидящая за вторым столом слева Гвоздева перегляну­лась со своей соседкой Собакиной, и обе одобрительно хмыкнули.

смешная девочка остановились

Возле учительского стола Нина Петровна и смешная девочка остановились.

— Здравствуйте, ребята, — сказала Нина Петровна. — Я привела к вам новенькую. Познакомьтесь, пожалуйста. Это Тося Одуванчикова. С сегодняшнего дня она будет учиться в нашем классе.

При этих словах Нины Петровны Гвоздева с Собакиной опять переглянулись и даже подмигнули друг другу — Гвоздева правым, а Собакина левым глазом. Видно было, что новенькая пришлась им по душе.

— Я надеюсь, Тося, — сказала Нина Петровна, обра­щаясь к новенькой и беря её за плечи, — что тебе у нас понравится. Ребята у нас хорошие, дружные. Сама уви­дишь.

И вдруг, вместо ответа, новенькая прижала обе ладони к носу и чихнула. Гвоздева и Собакина одновременно прыснули за своим столом, а новенькая покраснела так, что её лицо стало темнее волос. Однако, посмотрев на развеселившийся класс, она тоже засмеялась.

Гвоздева и Собакина не сводили с неё влюблённых глаз.

— Будь здорова, Тося! — сказала Нина Петровна. — Учись в нашем классе на здоровье. Сейчас мы подумаем, куда тебя посадить… — И она обвела глазами класс.

А надо тебе сказать, дорогой читатель, что в пятом «А» было всего два свободных места. Раздумывать, та­ким образом, особенно было нечего. Одно свободное место было рядом с Верой Павлихиной, другое — рядом с Аней Залетаевой.

Место рядом с Аней пустовало всего только неделю. Раньше за одним столом с Аней сидела председатель со­вета отряда Ира Сыркина. Но неделю назад Нина Пет­ровна отсадила Иру к двоечнику Агафонову…

— Ну что ж, Тося, — сказала Нина Петровна. — Ви­дишь, вон там, в третьем ряду, свободное место? Тебе по­везло. Ты будешь сидеть с нашей лучшей ученицей, с на­шей старостой Аней Залетаевой.

— Бедняга… — сказала Гвоздева, со странным выра­жением лица взглянув на Собакину, а Собакина долго и сочувственно кивала головой, провожая глазами новень­кую.

Тося Одуванчикова шла по узкому проходу между столами и издали улыбалась своей будущей соседке, ко­торая понравилась ей с первого взгляда.

Через секунду она уже сидела рядом с ней.

— Какой хорошенький столик! — говорила она, про­водя обеими ладонями по гладкой жёлтой поверхности стола. — У нас в той школе хуже были. У нас были коричневые… А тебя Аня зовут, да?

— Да, — сказала Аня.

— А меня — Тося, — с живостью откликнулась новень­кая, и её большие голубые глаза уставились на Аню, и были в них и доброжелательность, и веселье, и лю­бопытство.

А учительница между тем разложила на столе учебни­ки, подошла к доске и стала объяснять, какие наклонения бывают у глаголов.

— А знаешь, — не обращая никакого внимания на повелительные и сослагательные наклонения, громко и ве­село зашептала новенькая, — я раньше в другой школе учи­лась, в триста первой. У нас тоже школа очень хорошая была. А потом у нас дом сломали, и нам квартиру дали. Ой, такая квартира хорошая! Двухкомнатная!

— Да? — неопределённо отозвалась Аня. Честно го­воря, ей хотелось слушать объяснения, она никогда не пропускала их раньше.

— Да! — с жаром откликнулась новенькая. — Заме­чательная квартира! Приходи ко мне в гости, ладно? У меня знаешь как мама пироги печёт! Потрясающе! У неё на работе она лучше всех пироги печёт!..

— Как, прямо на работе? — не очень охотно удиви­лась Аня.

— Да нет, конечно! — засмеялась новенькая. — Ой, ну ты смешная какая! Ну как же можно на работе пи­роги печь! Скажешь тоже! Она дома печёт. И с ва­реньем, и с маком, и с капустой. А ещё у меня есть брат. Ему пять лет. Он в детский садик ходит…

Всё это произносилось совершенно без остановок, и через десять минут Аня Залетаева, к великому своему ужасу, почувствовала, что у неё кружится голова и пол уходит из-под ног.                —…Сослагательные наклонения… — как сквозь туман, слышала Аня Залетаева.

—  …У них в детском садике воспитательницу Ма­рия Васильевна зовут. Ой, она такая хорошая!

—  …глаголы «возьми», «дай», «принеси»…—  …Ну до чего смешно!.. Он прямо в лужу упал!..

Да, дорогой читатель, ты прав. Для отличницы Ани Залетаевой настали тяжёлые времена. На всех уроках новенькая трещала без умолку. Похоже было, что она жила пять лет одна на Северном полюсе и теперь никак не могла наговориться.

Это было ужасно.

На первом же уроке Аня Залетаева, никогда не про­пускавшая объяснений учителей, прослушала правило по русскому.

На втором впервые в жизни получила за устный ответ четвёрку.

А на третьем новенькая вдруг полезла в портфель, вынула какой-то пакет и толкнула Аню в бок:

— Хочешь?

— А?.. — Аня подняла голову. Она писала упраж­нение.

— Пирога с капустой хочешь? — сказала новенькая.

— Как, прямо на уроке?! — поразилась Аня.

— Ага! — сказала новенькая. — Да ты не бойся! Мы с Нинкой Кошкиной всегда на уроках ели!

И тут Аня не выдержала.

— Как же так? — сказала Аня. — Ты, наверное, не понимаешь?.. Кто же это ест на уроках?! На уроках занимаются, а не едят!

— Залетаева! — сказал Сергей Фёдорович, учитель математики. — Я тебя не узнаю. В чём дело? Почему ты болтаешь?

Аня вздрогнула и покраснела до корней волос.

Это было первое замечание за всю её жизнь.

Фотография в «Пионерке»

Большие круглые часы над улицей показывали без десяти два.

Аня прошла арку с помойкой, вошла во двор. Перед ней был её дом.

«И чего я так обрадовалась, когда её ко мне посади­ли? — думала Аня. — Ведь это же прямо ужас какой-то! Она же мне теперь учиться не даст!»

Аня открыла дверь, вошла в квартиру.

В доме пахло мастикой. Пол в прихожей блестел как зеркало.

Маленькая лохматая Чапка прыгала и крутилась во­круг Ани. Но сегодня Ане было не до Чапки.

— Уйди, Чапка! — сказала она. — Не мешай разде­ваться!

Аня повесила шубку на вешалку в стенном шкафу и направилась в комнату. Там, стоя перед зеркалом, она стянула через голову школьное платье и через минуту, уже в мамином халате, шла на кухню греть обед.

«Из-за неё я четвёрку получила! — думала она, ставя на огонь кастрюлю с супом. — Как я маме о четвёрке скажу? И замечание это ужасное… При всех!.. Каждый слышал, как Сергей Фёдорович сказал: «Залетаева, я тебя не узнаю!» И всё из-за неё, из-за этой новенькой!»

Аня глядела в окно. За её спиной булькал суп.

Аня вздохнула, налила суп в тарелку…

И тут зазвенел звонок.

Аня подскочила на месте и Чуть не опрокинула тарел­ку с супом, а Чапка бросилась к дверям и залилась прон­зительным лаем.

«Кто это может быть? — подумала Аня. — Мама ни­когда так рано с работы не возвращается».

— Анюточка! — услышала она из-за двери. — Ты что там возишься? Открывай скорее!

И через минуту в прихожую вбежала Ирина Василь­евна Залетаева. Вид у неё был взволнованный, глаза блестели, из-под меховой шапочки выбивались волосы.

Она кинула пальто на табуретку в прихожей, бросила шапку на книжную полку, чего раньше никогда не де­лала, и принялась изо всех сил обнимать, тискать и тормошить оторопевшую от неожиданности дочь.

— Анюточка, милая, поздравляю тебя, поздравляю! — кричала Ирина Васильевна. — Красавица ты моя! Ум­ница! Прелесть!..

— Мама, в чём дело? Что произошло?

— Что произошло? Сейчас ты всё узнаешь! Сейчас, сейчас, одну минуточку…

Ирина Васильевна схватила свою чёрную кожаную сумку и вытащила оттуда другую сумку, капроновую, жёлтенькую и вынула из этой капроновой жёлтенькой сумки какой-то журнал в ярко-синей обложке и замахала им в воздухе.

— Пляши, Анька! — крикнула она и стала быстро­быстро перелистывать журнал. — Вот! Гляди!

С белой журнальной страницы смотрит на Аню Зале- таеву девочка в школьной форме.

Смотрит строго, ничуточки не улыбается.

Волосы у неё причёсаны на прямой пробор. Лоб круг­лый. Глаза чёрные, большие. И очень белый воротничок.

Мама родная, да это же сама Аня! Ну конечно, сама Аня Залетаева. А для тех, кто этого не знает, написано чёрным по белому: «Аня Залетаева, ученица 512-й школы, староста класса».

— Ох! — только и выдохнула Аня.

Никак не ожидала она, что тот человек в кожаном пид­жаке, который приходил к ним в школу и фотографировал её среди прочих учеников, вдруг сделает такую огромную, такую замечательную фотографию! И что напишут под этой фотографией: «Аня Залетаева, ученица 512-й школы, староста класса».

Целых пять минут стояла и смотрела Аня на свою фотографию.

А Ирина Васильевна тем временем выгружала из сум­ки апельсины, копчёную рыбу и шоколадные конфеты. Она вытаскивала из холодильника консервированный клубничный компот и вишнёвую наливку. И накрывала на стол. И бежала на кухню ставить чайник. И звонила на работу своей подруге Тамаре Никитиной, чтобы та немедленно ехала к ним! Ведь не каждый день печатают в журналах Анечкину фотографию!

— Представляешь, сижу я на работе, — рассказывала Ирина Васильевна, — и вдруг вбегает Клавдия Ивановна, наша киоскёрша. «Ирина Васильевна, говорит, вы ещё не видели?..» — «Что, говорю, не видела?» А уже все наши в отделе головы подняли. А Раиса Николаевна даже вскочила… А Клавдия Ивановна говорит: «Вы, говорит, Ирина Васильевна, плохо за печатью следите! А между прочим, в журнале «Пионер» фотография вашей дочери помещена». Ой, что было! Ты не представляешь, как меня все поздравляли… Я на радостях двадцать номеров ку­пила. Всем подарила по номеру. Пусть знают, какая у меня дочка замечательная!

Когда на следующий день Аня Залетаева пришла в школу, то в школе только и разговоров было, что об её фотографии в журнале «Пионер».

— Счастливая! — сказала ей Вера Пантелеева. — Теперь про тебя весь Советский Союз узнает!

— Ещё бы! — сказал Фёдоров. — За границей, между прочим, тоже узнают. Там наши журналы продаются.

— Ой, Аня, — сказала ей новенькая Одуванчикова, — ты такая вышла красивая, просто ужас! Ты на фотогра­фии даже лучше, чем Галина Польских, честное слово!

И только Гвоздева и Собакина делали вид, что всё это их нисколечко не интересует. И Гвоздева даже во всеуслышание сказала Собакиной:

— Подумаешь, в «Пионере» её напечатали! Меня, мо­жет, в «Огоньке» однажды чуть не напечатали. Я сама не захотела…

А Собакина добавила:

— Теперь совсем развоображается!

План Тоси Одуванчиковой

В квартире Одуванчиковых стоял чад.

Бабушка Фёкла Матвеевна Одуванчикова жарила рыбу.

Её любимая внучка, пятиклассница Тося, сидела за квадратным кухонным столиком, покрытым голубой кле­ёнкой с грушами и помидорами, и, обхватив лицо рука­ми и глядя в окошко на облака, ныла:

— Бабушка, ну-у, ба-а-бушка…

— Чего тебе? — говорила Фёкла Матвеевна. Она лила в сковородку подсолнечное масло, и масло, оглушительно шкворча и скрежеща, брызгало в глаза Фёкле Матвеевне и сердило её.

— Ба-а-бушка… — ныла Тося. — Ну почему, почему она на меня никакого внимания не обращает?

В ответ раздавалось яростное шкворчание масла, си­ний чад расплывался по кухне и, извиваясь, медленно выползал в форточку.

— Бабушка, — ныла Тося, — ну, ба-а-бушка… Ну, я так хочу с ней подружиться!

— Вот и подружись! — сердито говорила бабушка. Она переворачивала ножиком рыбу на сковородке, рыба разваливалась на куски, а Тоська всё ныла и ныла под боком.

— А она не хочет. Я хочу, а она не хочет…

— Не хочет — и не надо, насильно мил не будешь. Чего ты к ней привязалась? Что у тебя, подружек мало?

— Да ты не представляешь, как она мне нравится! Она такая красивая! Даже не хуже, чем Галина Поль­ских!

— Дело какое — красивая! — сказала бабушка. — Человек был бы хороший…

— Ой, бабушка, да ты знаешь, какой она хороший человек! Совершенно не понимаю, за что её Гвоздева с Собакиной «классной доской» прозвали! Никакая она не «классная доска»! Она просто очень серьёзная. И она у нас самая лучшая отличница! Вот погляди, никого в журнале «Пионер» не напечатали, а её напечатали. Ну как мне сделать, чтобы она на меня внимание обратила?.. Ты представляешь, я ей что-нибудь начну рассказывать, а она так голову повернёт, так посмотрит на меня… И я даже не знаю, что дальше сказать. По-моему, ей всё не интересно, что я говорю. Про кино рассказываю — не слу­шает. Про артистов — тоже не слушает. Ну, бабушка, ну про что мне такое ей рассказать, чтобы она меня слушала?

— Да про что ж ты ей можешь рассказать, круглой-то отличнице? — сказала бабушка, роясь в шкафу и вытас­кивая кухонное полотенце. — Ведь она небось столько книжек прочла! А тебя попробуй за книжку усади! Толь­ко и знаешь, что телевизор глядеть целыми днями!

— Она такая гордая, — сказала Тося, не обращая ни­какого внимания на сердитые бабушкины слова. — Я её пирогом угощала — отказывается. Нинка Кошкина никогда не отказывалась… Бабушка, ну что мне при­думать, чтобы она со мной подружилась?

Фёкла Матвеевна взмахнула кухонным полотенцем. Видно, терпению её пришёл конец.

— Сама думай, не маленькая! — сказала Фёкла Мат­веевна. — У меня и своих дел полно…

Тогда Тося направилась к телефону, чтобы позвонить закадычной подружке Нинке Кошкиной и поделиться с ней своими горестями. Но только она подняла трубку, как вдруг одна хорошая мысль пришла ей в голову.

Она вспомнила про фламастеры. Про те самые фламастеры, которые дядя Коля привёз ей из Японии. Они были очень красивые. Они лежали в лакированной крас­ной коробочке. По бокам у них вились золотые иероглифы. Они были так хороши, что Тосе даже жалко было ими ри­совать…

А что, если показать фламастеры Ане? Вдруг они ей понравятся? О, если они ей понравятся, если только по­нравятся, пусть рисует тогда сколько хочет! Пусть возь­мёт их с собой, пусть держит дома. Пусть даже насовсем заберёт их! Пусть! Тосе ничуточки не жалко! Нет, жалко, конечно, чуточку… Но ей так хочется подружиться с Аней! Так хочется!..

Утром Тося положила фламастеры в портфель и от­правилась в школу.

Всю дорогу она думала об Ане и о новых фламастерах.

Она представляла, как покажет Ане японские фла­мастеры и как скажет при этом: «Если тебе нравятся, возьми себе!» И как обрадуется Аня, и как скажет: «Да нет, что ты, не надо!» И как она, Тося, скажет: «Возьми, возьми! Мне не жалко!» И как Аня с сияющей улыбкой положит фламастеры в портфель и скажет: «Спасибо тебе, Тося. Ты такая добрая!» И как они вместе пойдут домой из школы и всю дорогу будут смеяться и дружить.

А в это время Аня Залетаева тоже шла в школу.

Она шла и вспоминала разговор, который состоялся за ужином у них с мамой.

Вечером Ирина Васильевна, по своему обыкновению, взяла Анин дневник — каждую пятницу она аккуратно ставила в дневник дочери свою подпись — и вдруг уви­дела в нём четвёрку по русскому устному.

— Анюта! — воскликнула крайне удивлённая Ирина Васильевна. — Что это?!

— Да, мама, я забыла тебе сказать… — сконфуженно забормотала Аня.

— Но в чём дело? Откуда четвёрка? Анюточка, дочка моя, что это значит?

— Ты знаешь, мама, ко мне посадили новенькую, — сказала Аня. — И она меня так отвлекает, так мешает заниматься! Она такая болтушка, такой легкомысленный человек!

— Так почему же ты мне сразу ничего не сказала? — возмутилась Ирина Васильевна. — Я бы давно уже с Ниной Петровной поговорила, чтобы она её отсадила!

— Да нет, мама, что ты! — испугалась Аня. — Я тебя прошу, не делай этого. Я просто сама виновата. Мне давно надо было с этой новенькой поговорить. Она и сама не слушает, и мне не даёт.

— Так как же ты терпишь? Поставь о ней вопрос на классном собрании. Ведь ты же староста!

— Ну зачем, мама! При чём тут классное собрание?

— Тогда дай мне слово, что ты с ней поговоришь, слышишь? — сказала Ирина Васильевна. — Дай мне честное слово.

И сейчас Аня Залетаева шла в школу и думала о предстоящем неприятном разговоре с новенькой.

Ссора в классе

На школьных часах было десять минут девятого.

В пятом «А» толстая Пантелеева поливала на окне цветы.

Пантелеева сердилась.

Слева от неё стоял Спичкин и в который раз расска­зывал надоевшую всему классу историю, как он ловил опасного преступника.

Пантелеева сердилась. Она проливала воду на под­оконник. Спичкин ей мешал, размахивал руками.

— И вот я иду, — говорил Спичкин, — и вижу — он! Я его сразу узнал. Смотрю — точно: лицо круглое, волосы светлые, глаза серые, на левой щеке родинка… Всё совпадает. Я даже проверил, тетрадку вынул, прочи­тал: а вдруг, думаю, родинка на правой щеке? Нет, точно, на левой… Я тогда за ним… А он идёт себе, сумкой размахивает, делает вид, что он так просто, погулять вышел. Да меня не проведёшь! Не на такого напал! Я его сразу узнал! Очень опасный преступник! Его милиция уже два года разыскивает!

— Спичкин, лучше тряпку дай! — не выдержала Пан­телеева. — Не видишь, что ли, я весь подоконник зали­ла… Совсем помешался на своих преступниках!

Алик Спичкин перестал размахивать руками и сокру­шённо уставился на Пантелееву.

— Дура ты! — сказал он. — Что с тобой разговари­вать! Зря время тратить. — И он отвернулся от Панте­леевой и направился к Синицыну.

Увидев приближающегося Спичкина, Синицын вскочил из-за стола и вышел из класса. Но Спичкин последовал за ним и вскоре из коридора донеслось:

— Я его сразу узнал! Смотрю — лицо круглое, волосы светлые… Ну, думаю, не на такого напал!..

— Фёдоров, — сказала Пантелеева, — ты тряпку не видал? Никак не могу тряпку найти!

Фёдоров важно чинил карандаш.

— Поищи за доской!

— Да я искала! Ну что мне, руками доску, что ли, вы­тирать? Через десять минут урок начнётся, а нигде тряпки нет!

В класс вошла Ира Сыркина. Щёки у Иры были крас­ные с мороза. На левом рукаве горели две красные на­шивки председателя совета отряда.

— Ой! — сказала Ира и с отвращением вытащила из своего стола лохматую пыльную тряпку.

Сидящий рядом Агафонов не пошевелился. И бровью не повёл.

— Бессовестный! — сказала Ира. — Сидишь тут с то­бой, перевоспитываешь тебя, а с тебя всё как с гуся вода!

И тут в класс вбежала Тося Одуванчикова.

Вид у Тоси был ликующий. В поднятой руке что-то блестело красным блеском. Рыжие волосы её сразу, как будто только того и ждали, загорелись на солнце.

— Что у меня есть! — кричала Одуванчикова, подска­кивала и размахивала в воздухе рукой.

Пантелеева перестала вытирать доску.

Рука Фёдорова с перочинным ножом застыла в воз­духе.

— Чего?.. Чего?.. — подскочили к Тосе Гвоздева с Собакиной.

Даже Агафонов и тот с заинтересованным видом уста­вился на Тосю.

«Так, — подумала Аня. — Сейчас опять будет хва­литься какой-нибудь ерундой! Как позавчера. Притащила в класс открытки с киноартистами… Гвоздева с Собаки­ной, конечно, в восторге были…»

— Ну покажи, покажи! — кричали Гвоздева с Соба­киной. — Покажи, что у тебя…

А Тося смотрела на Аню и, приплясывая, направля­лась к ней.

Подойдя к Ане, Тося опустила руку, разжала ладонь… и все, кто был в классе, устремились к Тосе.

— Видали? — говорила Тося, показывая коробочку всем, но обращаясь только к Ане. — Видали, что мне из Японии привезли? Ну как, а?..

— Во даёт! — зачарованно произнёс Фёдоров. — А открыть можно?

— Открывай! — милостиво разрешила Тося.

И тут все ахнули.

Толстенные фламастеры блестели в коробочке. Золотые японские иероглифы вились по их зелёным, красным, си­ним, жёлтым и фиолетовым спинам.

— Вот это да-а! — сказал Фёдоров. — Красотища-ща!

— Это мне дядя Коля привёз! — торжествовала Тося.

— Потрясающие карандашики! — сказала Пантелеева.

— Да какие же это карандашики! Это фламастеры! Это мне дядя Коля из Японии привёз!.. Ань, посмотри, какие красивые!

Волей-неволей Аня взглянула на фламастеры. Они действительно были прекрасны. Но почему обязательно надо хвалиться?

— Интересно, зачем ты их принесла? — сказала Аня.

— Как зачем? — растерялась Тося. — Они тебе разве не нравятся?

— Они керосином пахнут, — сказала Аня. — Убери их, пожалуйста. И вообще скоро уроки начнутся. По- моему, давно пора всем по местам садиться.

Такого поворота дела Тося никак не ожидала. Она вдруг ужасно покраснела.

Ира Сыркина с удивлением взглянула на Аню Залетаеву.

— Ну и что же, что керосином пахнут? — сказала Ира Сыркина.

— И очень даже хорошо, что пахнут! — сказала Пан­телеева.

— Да замечательно они пахнут! — воскликнули в один голос Гвоздева с Собакиной. — Не слушай её, Тось­ка! Она думает, если она староста…

— У нас в школе нельзя фламастерами рисовать, — упрямо сказала Аня. — Убери их.

Из глаз смертельно обиженной Тоси уже готовы были брызнуть слёзы.

— Ну и пусть нельзя! — закричала она. — А я всё равно буду!

«Вот сейчас я ей и скажу! — подумала Аня. — Пусть знает. Пусть при всех услышит».

Она даже встала.

— У нас никто фламастерами не рисует, — сказала она. — И ты не будешь. Я знаю, для чего ты их принесла. Для того, чтобы похвастаться! Ты несерьёзный человек! Ты легкомысленная! Ты все уроки болтаешь! Ты совершен­но не интересуешься учёбой. И если ты так будешь вести себя дальше, то я, как староста, поставлю о тебе вопрос на классном собрании!

Тося слушала всё это, вытаращив глаза.

Столпившиеся вокруг пятиклассники с удивлением взирали на эту сцену.

— А ты… — закричала Тося, — ты… вредина! Во­ображала! Я хотела с тобой дружить, а теперь ни за что не буду! Ты… ты… «классная доска», вот ты кто! Тебя все в классе «классной доской» зовут, поняла?..

В глубокой тишине, наступившей вслед за этим, Аня услышала, как за её спиной тихо хихикнула Гвоздева.

Будущий следователь Алик Спичкин

На переменке огорчённая Тося отправилась в буфет.

На лестнице её нагнал Спичкин.

— Брось! — сказал Спичкин. — Не обращай ты на неё внимания! Мы её всё равно переизберём. Тоже мне староста! Не может поход в театр организовать!

— При чём тут театр? — сказала Тося.

— Как это при чём?! Очень даже «при чём»! Я ей сколько раз говорил: надо пойти на «Преступление и наказание»… А она ни в какую! Это, говорит, для взрослых. Нас, говорит, не пустят. Отговаривается, по­нятно?.. А ты куда, в буфет?

— Да, — сказала Тося.

— А где эти твои японские… как их?..

— В портфеле, — сказала Тося и вздохнула.

— Замечательная всё-таки страна — Япония! Там преступников много. Там на каждом шагу преступники. Эх, и жить там интересно!

— Откуда ты знаешь? — сказала Тося, становясь в очередь.

— А я кино японское видел. В одном кино пять убийств. А там сыщик один был… Он идёт, а он на­встречу… Он пистолет выхватил — и за ним… А он как бросится — ив реку!.. А там лодка плыла. Он ка-ак вы­стрелит!.. А он ка-ак прыгнет прямо из лодки на берег — и бежать… А он за ним… А тут этот, с ножом… А он ка-ак ему даст!..

Они взяли два чая и два винегрета и сели за стол.

— Я, между прочим, тоже одного преступника вы­следил, — сказал Спичкин.

— Ну да?! — Тося вытаращила глаза и забыла про ссору.

— Провалиться мне на этом месте! — сказал Спич­кин. — Его портрет на всех улицах висит. Его милиция уже два года ищет!

— А как же ты его выследил? — изумилась Тося.

— Я его давно выслеживал, — сказал Спичкин. — Я все его приметы в тетрадку списал и наизусть выучил. Только мне всё не везло. Никак его не мог выследить! А тут пошёл в магазин, смотрю — он! Я его сразу узнал. Лицо круглое, волосы светлые, на левой щеке родинка… Я за ним… А он идёт, делает вид, что просто так, по­гулять вышел. А потом раз — в подъезд зашёл. Я за ним. Он лифт стал вызывать. Ну, думаю, от меня не уйдёшь! Не на такого напал. Не подумай, что я побоюсь с тобой в одном лифте ехать!..

— И поехал?!

— Поехал! — сказал Спичкин. — Он знаешь как на меня всю дорогу глядел? У меня прямо мурашки по спине ползали! Я думал, он меня прямо тут, в лифте, убьёт…

— Ой! — Тося схватилась за щёки. — Алик, и как ты решился!.. А дальше что было?

— А дальше он из лифта вышел, а я нарочно поехал на один этаж выше. Смотрю сверху: он на площадке по­стоял, оглянулся — и как шмыгнёт в дверь!

— Ой! — опять сказала Тося. Про винегрет она забы­ла. Глаза у неё блестели, как у Спичкина. Чай стыл на столе.

— Тогда я спустился, — продолжал Спичкин, — и осто­рожно, на цыпочках, подошёл к двери. Смотрю — на двери написано: «А. П. Тарасов». Ага, думаю, меня не проведёшь! Ты, думаю, нарочно фамилию поменял! Нам твоя настоящая фамилия известна. Мишкин твоя фамилия, а вовсе не Тарасов. И. В. Мишкин. Понятно?.. Вот только я глаза не разглядел. Там написано — серые, а я не раз­глядел, какие у него. В лифте темно было.

— С ума сойти! — сказала Тося. — Просто с ума сойти!

— Ещё бы! — сказал Спичкин. — Ты что, не будешь винегрет? Я могу доесть.

— Доедай, — сказала Тося. — Алик, а ты не можешь мне показать этого преступника?

— Показать? — задумался Спичкин. — Нет, не могу.

— Ну, Алик, — взмолилась Тося, — ну пожалуйста! Я тебе за это чего хочешь дам! Ну хочешь «Два капи­тана»?

— Мне «Два капитана» не нужно. Мне бинокль нужен, издалека наблюдать. Есть у тебя бинокль?

— Есть. Но только не насовсем, — сказала Тося.

— Ладно, — сказал Спичкин. — Договорились. Уж в бинокль-то я разгляжу, какие у него глаза.

Боря Дубов

Боря Дубов шёл на работу к своему отцу, Борису Борисовичу Дубову.

«Зайду за папой, вместе пойдём домой, — рассуждал про себя Боря. — Поведу его через Сад железнодорожни­ков. Уж очень погодка хорошая!..»

А вот и серый пятиэтажный дом. Рядом с дверью вывеска: «НИИ мясо-молочной промышленности». Она свер­кает на солнце.

«НИИ»… — подумал Боря. — Ну и словечко! Не могут просто написать — «Научно-исследовательский институт»! А то — «НИИ…»

Немного потоптавшись на пороге и ещё раз презритель­но оглядев вывеску, Боря отворил дверь.

Перед ним была лестница, покрытая ковровой до­рожкой.

Направо, за перегородкой, висели пальто и шубы. Гардеробщица тётя Паша встала с табуретки.

— Ты что же нас забыл? — сказала тётя Паша, при­нимая из Бориных рук пальто. — А похудел-то! А вы­рос! Скоро отца перегонишь!

Она дала Боре синий номерок, и Боря нацепил но­мерок на палец и запрыгал по лестнице на третий этаж.

Там, в самом начале коридора, он постучался в дверь, на которой значилось «Б. Б. Дубов. Начальник отдела», и, не дожидаясь ответа, вошёл.

За столом, заваленным бумагами, сидел его отец, Борис Борисович Дубов.

— Привет, — сказал Дубов-младший.

— Сколько лет, сколько зим! — обрадовался Дубов- старший. — Ты чего это вдруг надумал?..

— А погодка хорошая, — сказал Дубов-младший. — Неплохо бы прогуляться!

— Прогуляться? — задумался Дубов-старший. — Прогуляться и в самом деле неплохо. Да ведь до шести ещё целых тридцать две минуты!

— А я подожду, — сказал Дубов-младший. — Вот тут у тебя в кресле посижу, ладно?

— Посиди, — сказал Дубов-старший. — На вот жур­нальчик, погляди. Наша сотрудница Залетаева препод­несла. Там напечатан портрет её дочери. Советую на­мотать на ус, какие бывают прекрасные дети…

И Борис Борисович снова погрузился в бумаги, а его сын сел в кожаное кресло и принялся читать журнал «Пионер» в ожидании того хорошего момента, когда отец освободится от работы.

Для начала Боря Дубов прочёл рассказ о пионерах, которые выращивали в колхозе репу. И посмотрел на часы. Рассказ занял одиннадцать минут. Оставалась ещё двадцать одна.

Боря вспомнил, что в журнале напечатали портрет чьей-то дочери, и стал быстро перелистывать журнал.

Оказалось, можно было и не искать. Нужная страница была заложена длинной бумажной ленточкой. На ленточ­ке было написано: «Уважаемому Борису Борисовичу Ду­бову от Ирины Васильевны и Ани Залетаевых».

Сверху по странице шёл заголовок: «Будни 512-й московской школы».

Боря взглянул на часы. Стрелка с трудом одолела ещё две минуты.

Боря поглядел в окно, вздохнул и принялся изучать будни 512-й школы.

На первой маленькой фотографии два первоклассника поливали на окне цветы. Под ней было написано: «Алё­ша Иванов и Федя Коновалов любят ухаживать за цве­тами».

На второй фотографии была сразу целая куча улыбаю­щихся во весь рот ребят, и под ней вообще ничего не было написано.

На третьей фотографии какая-то девчонка в спортивных трусах лезла по канату.

«Наверное, она, — решил Боря. — Не понимаю, что я тут должен наматывать на ус…»

Но под фотографией было написано: «Лиза Горышникова на уроке физкультуры».

Боря тяжело вздохнул и перевернул страницу.

Перед Борей была фотография девочки в школьной форме. У неё было узенькое лицо и тонкая шея. Она смотрела прямо на Борю.

Лицо у неё было ужасно знакомое.

«Кто такая?» — подумал Боря. И прочёл: «Аня Зале­таева, ученица 512-й школы, староста класса».

Так вот, значит, о ком шла речь… Но почему у этой Ани Залетаевой такое знакомое лицо? Где Боря её видел? Откуда он её знает?..

Взгляд у Ани был строгий и застенчивый.

«Наверно, ужасно умная, — подумал Боря. — В шах­маты играет. На пианино, конечно, тоже. Не то что я — «Чижик-пыжик»!»

А Аня Залетаева всё смотрела на Борю Дубова.

— Ну вот, я готов, — вдруг услышал Боря и вздрогнул от неожиданности. — Ага, нашёл её? Видишь, какая де­вочка хорошая! Можешь себе представить, за всю свою жизнь ни одной четвёрки не получила!

— Откуда ты знаешь?

— Да у нас на работе все это знают!.. Ирина Васильев­на Залетаева очень милая женщина, но у неё есть один недостаток. Когда она начинает говорить о своей дочери, остановить её невозможно… Ну как, пошли?

— Пошли, — сказал Боря и незаметно сунул в карман куртки журнал «Пионер».

Разговор в Саду железнодорожников

Дубов-старший и Дубов-младший шли через Сад же­лезнодорожников.

Сквозные лавочки по бокам дорожки выгибались, как будто пытались скинуть с себя снег. Рядом рылись голу­би. Чёрные деревья протягивали к ним свои ветки. Было тихо и спокойно, и Борис Борисович, размахивая на ходу правой рукой, увлечённо рассказывал сыну об австралий­ских аборигенах.

— Папа, — вдруг сказал Боря, — а эта девочка… Аня Залетаева… Ты её когда-нибудь видел?

Борис Борисович прервал свою речь и даже остановил­ся от неожиданности.

— Видел. А что?

— Да так, ничего.

Но когда Борис Борисович стал рассказывать дальше…

— Папа, — сказал Боря, — а где ты её видел? Она что, приходила к вам на работу?

— Та-ак… — сказал Борис Борисович. — Кажется, сегодня у нас торжественный вечер, посвящённый Ане Залетаевой. А я-то болтаю о каких-то аборигенах… Так что тебя интересует? Где я видел Аню Залетаеву? Отвечаю: в нашем институте.- Уточняю: на первом этаже, в вестибю­ле, возле автомата с газированной водой… Ну, достаточно?

— Она, наверное, тут недалеко живёт?

Борис Борисович посмотрел на сына так, как будто видел его первый раз в жизни.

— Да нет, — сказал он, — где-то на другом конце города. А что?

— Да так… — смутился Боря.

А на следующий день Боря Дубов снова отправился на работу к отцу. Но на этот раз он и не подумал войти в отцовский кабинет, а принялся расхаживать по длинному жёлтому коридору взад и вперёд, взад и вперёд…

«А вдруг придёт Аня Залетаева?» — думал он.

Но Аня Залетаева не приходила.

Тогда от нечего делать Боря принялся изучать объяв­ления, которыми был обклеен коридор. Прочёл объявления о постройке кооперативных гаражей. О том, что институт­скому детскому садику требуются нянечки и посудомойки. О том, что для желающих отдохнуть, в месткоме имеются путёвки в дом отдыха «Красная Пахра»…

Потом Боря принялся за изучение противопожарных плакатов. Рассмотрел красиво нарисованных красных петухов и испуганных детей со спичками в руках. Прочёл стихи:

Без мамы и папы ты спички не тронь!

Это вызовет в доме огонь!

И ещё другие:

Граждане, берегите ваших детей

От спичек и прочих опасных затей!

А Аня Залетаева не приходила.

Тогда Боря стал читать стенгазету «Пищевик», которую он изучил уже от корки до корки. В этой стенгазете была одна заметка, читать которую Боре не надоедало никогда. В ней директор института Мочалова Виктория Валенти­новна очень расхваливала начальника отдела Дубова Бо­риса Борисовича за важное изобретение в мясо-молочной промышленности.

Боря Дубов прочёл эту заметку пять раз подряд и огля­нулся. Ему показалось, что по коридору идёт Аня Зале­таева.

Но это была не Аня. Это была киоскёрша Клавдия Ивановна. Она несла под мышкой газеты.

— Здравствуй, Боренька, — сказала Клавдия Ива­новна. — Ты что же это в коридоре стоишь?

И тогда Боря понял, что стоять и ждать в коридоре в самом деле глупо и бессмысленно. Можно хоть целый год простоять, а Аня не придёт. Ведь живёт она далеко, на другом конце города.

«Эх, знал бы я её адрес!» — подумал Боря.

«Ну, и что бы ты тогда сделал? — возразил он сам себе. — В гости, что ли, к ней заявился? «Здравствуйте, я ваша тётя!» Да она бы тебя сразу за сумасшедшего приняла!»

«Ну почему обязательно в гости? Взял бы, например, и письмо ей написал…»

«Письмо?! Вот дурак! Кто же это незнакомому человеку письма пишет? Да и что бы ты там написал?»

«Что хотел бы с ней подружиться…»

«Подружиться! Да очень ты ей нужен! У неё и без тебя друзей полно!»

«А я бы всё равно написал!»

«Ну что ты заладил — «написал, написал»! Адрес-то у тебя есть?»

Боря вздохнул. Адреса у него не было.

«Таких тут нет»

Алик и Тося составили план. План был такой.

Зайти к Тосе, взять бинокль. А потом отправиться к дому, где жил опасный преступник, и ждать, когда он выйдет из подъезда. И пойти за ним. И рассмотреть, ка­кого цвета у него глаза. И убедиться в том, что они серые. Серые, как сталь. Как осеннее небо. Серые. Холодные. И жестокие.

Они направлялись к громадному двенадцатиэтажному новому дому, где жила Тося. И чтобы скрыть волнение по поводу предстоящей опасной встречи, Тося всю дорогу рассказывала Алику Спичкину, как раньше она жила в двухэтажном деревянном доме, как его снесли и как им дали новую квартиру.

— Да, мы жили в одной комнатке, — говорила Тося. — И дом у нас был старенький. Вокруг росли деревья. А вес­ной можно было прямо из окна дотянуться рукой до цветущей яблони. А комнатка у нас хоть и маленькая была, но зато в ней была печка. Знаешь, какая печка замечательная! Белая, кафельная! Её можно было гладить рукой. Мы с Нинкой Кошкиной всегда играли, как будто мы её топим. Мы зажигали бумажки и клали внутрь. Жалко, что в новом доме такой печки нет!..

Тосиной бабушки, к счастью, дома не оказалось, и старый полевой бинокль спокойно перекочевал с полки на антресолях в Аликин портфель.

— Ой, Алик, я так волнуюсь, ты не можешь себе пред­ставить! — сказала Тося.

Выпив на дорожку по чашке компота, они двинулись в путь.

Прошли мимо магазина с башнями из консервных банок в витрине. Мимо жёлтого детского сада. Мимо га­ража снегоуборочных машин, где во дворе стояли эти самые машины, расставив, как раки, свои клешни. Про­шли мимо рынка… И оказались возле большого серого дома.

— Тут, — сказал Алик.

Оглядываясь по сторонам, они вошли в подъезд. Поднялись в лифте на седьмой этаж и в сумраке лестничной клетки прочли на двери фамилию «ТАРАСОВ».

Потом они спустились вниз, во двор, вошли в беседку для малышей, пригнулись и стали ждать.

Алик вынул бинокль и повесил себе на шею.

Но преступник Мишкин не появлялся.

Они ждали уже целый час.

Преступника Мишкина не было.

— Алик, у меня Спина устала, — сказала Тося. — Может, мы напрасно здесь сидим? Может, он в другой город уехал? Или, может, он дома, в тепле, а мы тут мёрзнем… Давай мы к нему в дверь позвоним! Ты не бойся. Если он открывать станет, мы убежим.

— Он нас догонит, — сказал Алик.

— Ну, тогда я одна пойду, — сказала Тося. — Мне надоело тут мёрзнуть.

Она поднялась на лифте, дрожа от волнения, нажала на кнопку звонка и приготовилась было бежать. Но когда за дверью послышались быстрые шаги, с Тосей произошло что-то странное: ноги её налились свинцовой тяжестью, и она не смогла заставить себя даже пошевелиться…

Дверь распахнулась.

Перед Тосей стоял «опасный преступник». Лицо у него было круглое, волосы светлые, на левой щеке родинка.

Он стоял в жёлтой рубашке и в старых джинсах.

— Кого тебе, девочка?—спросил «опасный преступ­ник», весело глядя на Тосю.

Глаза у «опасного преступника» были синие-синие. За его спиной стояли на полках книги. Маленькая репро­дукция в рамке висела на стене. На ней был мужчина в старинной одежде, а рядом бутылочка с гвоздиками.

— Мне надо товарища Мишкина, — храбро сказала Тося.

— Таких тут нет, — улыбнулся «опасный преступ­ник». — Очень сожалею.

И закрыл дверь.

Алик и Тося возвращались домой.

Алик был настроен мрачно.

— Ты наверняка не разглядела! — в который раз го­ворил Алик.

— Да разглядела я! — смеялась Тося. — Чудак! Неужели я не могу хорошего человека от преступника отличить?! Только ты не расстраивайся!.. Мы ещё сколько хочешь преступников найдём!

— «Найдём, найдём…» — ворчал Алик. — Где их теперь найдёшь? На всю Москву три преступника рас­клеены… Это тебе не Япония!

— Как семечек хочется! — сказала Тося. — Пойдём на рынок, семечек купим, а?

И они пошли на рынок. И походили там между рядами с картошкой и морковью. И смотрели, как тётки в ват­никах вешают на весах солёные огурцы. И вдыхали этот замечательный острый запах солёных огурцов… А потом Тося купила полстакана жареных семечек, и они стали их грызть, и Алик понемногу снова пришёл в хорошее на­строение.

Так дошли они до Тосиного подъезда.

Агафонов

Войдя в свою новую двухкомнатную квартиру на один­надцатом этаже, Тося, не раздеваясь, подбежала к окну, чтобы посмотреть сверху на удаляющегося Алика.

Алик шёл по улице.

Он подходил уже к жёлтому детскому саду…

Тося взглянула и похолодела.

За ничего не подозревающим Аликом вразвалочку ша­гал гроза пятого «А», а также пятого «Б» и пятого «В», а также всех без исключения шестых и четвёртых клас­сов, не говоря уже о третьих и вторых, хулиган и дво­ечник Агафонов.

Эта коварная личность шла почти впритык к безмя­тежной спине Алика Спичкина. И ни у кого, кто обратил бы в эту минуту на него внимание, не возникло бы ни­какого сомнения, что Агафонов задумал что-то нехорошее.

Не думая ни секунды, Тося прямо в пальто и в шапке вскарабкалась на табуретку и что есть силы закричала в раскрытую форточку:

— Э-эй, А-а-лик! Берегись!

Но Тося опоздала.

В ту самую секунду, как она выкрикивала в форточку отчаянные слова, нога Агафонова стремительно вытяну­лась и пнула шествующего важной походкой Алика по­ниже спины. И конечно, ничего удивительного не было, что Алик Спичкин споткнулся и, как подкошенный сноп, полетел на землю.

Видимо, чрезвычайно довольный таким оборотом дела, хулиган Агафонов, засунув оба пальца в рот, оглуши­тельно свистнул и, повернувшись к поверженному Алику спиной, всё так же вразвалочку пошёл в обратном на­правлении. Он не оглянулся ни разу. Видимо, за свою спину он был совершенно спокоен.

И как ни странно, оказался прав.

Алик Спичкин поднялся с земли, отёр рукавом снег с лица. Потом обернулся в сторону Агафонова, погрозил ему вслед кулаком и, прихрамывая, побрёл восвояси…

Тося была вне себя от гнева и возмущения.

— Хулиган! Бандит! Бессовестный! — ругала она Ага­фонова, и ей до смерти было жалко бедного Алика.

— У-у! — грозила она кулаком в форточку. — Гад ты! Гад! Я тебе покажу! Ты у меня получишь!..

А Агафонов медленно и с невозмутимым выражением лица шествовал по тротуару, лихо заломив свою кроличью облезлую шапку и подкидывая ногой попадавшиеся ему по пути твёрдые ледышки. Он не подозревал ни о каких То­синых угрозах. А если бы и подозревал, то в ответ, без вся­кого сомнения, нагло рассмеялся бы Тосе прямо в лицо.

Но ты, дорогой читатель, ещё ничего не знаешь об Агафонове. Мы ещё не познакомили тебя с этим фруктом. Да, если бы ты хоть немножко знал, каков был Сергей Агафонов, самый отстающий ученик пятого «А», ты сра­зу понял бы, что страшные Тосины угрозы были на­прасны, потому что никого в жизни так не боялась до­бродушная Тося, никого и никогда ещё так не опасалась, как этого самого Сергея Агафонова. А почему так было, мы и намерены тебе рассказать.

Мы прекрасно понимаем, что тебе, дорогой читатель, некогда. Что у тебя забот полон рот. Что ты мечтаешь в футбол сыграть. Или, скажем, собираешься с мамой в магазин «Культтовары» за кнопками, а тут ещё мы со своим Агафоновым!

Поэтому не будем больше тянуть. И начнём наш рас­сказ о Сергее Агафонове как раз с того момента, как в класс пятый «А» 512-й средней школы пришла новень­кая по имени Тося Одуванчикова. И не случайно мы на­чнём наш рассказ об Агафонове именно с этого момента. Скажем тебе по секрету, этот самый момент стал для Сергея Агафонова в некотором смысле историческим.

В то памятное утро Сергей Агафонов был, как всегда, безмятежен. На его лице с удобством размещалось то самое выражение полного безразличия ко всему, что де­лалось вокруг, которое сходило с него только во время крупных драк.

Когда в то утро, если ты помнишь, пятый «А» под­нялся, приветствуя учительницу Нину Петровну, Сергей Агафонов не стал делать особых для этого усилий. Тем более, что выковыривать свои ноги из-под стоящего впе­реди стола было делом довольно длительным и хлопот­ливым.

Сошло. Нина Петровна не заметила. А может быть, и заметила, но ей так надоело делать замечания Агафо­нову, что она решила в то утро махнуть на него рукой.

Короче говоря, Сергей Агафонов не дал себе труда приподняться хотя бы на один сантиметр со стула.

В классе пригревало солнце, и было тепло и уютно. Вставшая рядом Ира Сыркина пихнула Агафонова в бок, но это подействовало на него так же слабо, как укус комара на медведя.

В этом месте, дорогой читатель, ты, чего доброго, поду­маешь, что самый отстающий ученик пятого «А» был по­хож на медведя? Нет-нет! Скорее он был похож на неболь­шого тощего зайца.

Однако при долгом и пристальном взгляде на Агафо­нова и это впечатление скоро пропадало. Потому что ещё никому и никогда не доводилось встречать зайцев с не­возмутимым и даже каменным выражением лица.

Казалось, ничто в жизни не удивляло и не могло уди­вить Сергея Агафонова. Казалось, ничто в жизни не мог­ло его заинтересовать… Однако это было не так. И скоро нам представится случай в этом убедиться.

Громыхая стульями, класс стал рассаживаться.

Сергей Агафонов нехотя перевёл взгляд от окна, от­куда улыбалось ему солнце, к учительскому столу… И не­ожиданно для себя вздрогнул.

В упор, прямо на него, улыбаясь, смотрела непонятно откуда взявшаяся рыжая девчонка.

Она глядела на него, как на старого, тысячу лет зна­комого друга. И Сергею Агафонову вдруг стало как-то странно и неловко. И он даже, если признаться, ужасно вспотел.

С чего бы это?

Никогда в жизни Сергею Агафонову не было ни стран­но, ни неловко, даже если целых два десятка девчонок смотрели на него! А тут…

И Сергей Агафонов, незаметно для себя, слегка под­тянулся и вытащил ноги из-под соседнего стола.

И это тоже было странно. И он тут же разозлился на себя за то, что он это сделал, и он снова развалился за столом, и даже ещё небрежнее, чем раньше… Но эта ры­жая уже не глядела на него. Она глядела на Нину Пет­ровну, которая что-то говорила, и кивала ей в ответ го­ловой.

Рыжие волосы свешивались по бокам её круглого и розового, как яблоко, лица, и вспыхивали, и светились на солнце. Большие веснушки скакали вразнобой по всему лицу, а нос у неё был прямо совершенно жёлтый от вес­нушек, как будто она долго нюхала цветы и испачкала нос в пыльце. А потом её жёлтый нос вдруг весело смор­щился, она сощурила глаза, прикрыла нос рукой и звонко чихнула на весь класс.

— Будь здорова! — одними пересохшими губами ска­зал вдруг Агафонов. И, наверное, первый раз в жизни густо покраснел. И посмотрел сбоку на Ирку Сыркину.

А рыжая эта девчонка уже шла по проходу между пар­тами, уже садилась рядом с занудой Залетаевой, уже вытаскивала из портфеля учебники и тетрадки. И учи­тельница уже объясняла у доски урок, и уже шуршали тетрадки во всех углах класса… И начиналась для Сер­гея Агафонова новая, совершенно ему не знакомая, стран­ная’ и- беспокойная жизнь.

Весь урок не сводил отстающий ученик и гроза класса Сергей Агафонов взгляда с рыжей макушки. А когда на­стала перемена и новенькая вышла в коридор, Агафонов, весь урок ждавший этой минуты, как вихрь пронёсся мимо Тоси и дёрнул её на полном ходу за прядь мягких рыжих волос.

На что рассчитывал Сергей Агафонов, неизвестно. Мо­жет быть, он рассчитывал на то, что новенькой понравит­ся, что её изо всех сил дёргают за волосы. Но новенькой это не понравилось. Она испуганно охнула и поспешила в класс.

И всё пошло насмарку. Как ни старался Сергей Ага­фонов, какие он ни выделывал фортели, новенькая, вместо того чтобы восхищаться его силой и ловкостью, испуганно охала и старалась уйти подальше.

А однажды Агафонов решил продемонстрировать выс­ший класс пилотажа. Он подскочил к Тосе, выхватил у неё из рук сушку и бросил её с меткостью снайпера в открытое окно, прямо на тоненький коричневый сучок рябины. Сушка, как будто только этого и ждала, весело закрутилась на сучке. Но когда Агафонов, лихо и по­бедно сделав стойку на руках, взглянул в глаза Тоси, он увидел в этих прекрасных, почти синих глазах, окру­жённых мохнатыми тёмно-рыжими ресницами, совсем не то, что хотел в них увидеть. Нет, не удивление и вос­торг он увидел в них. А увидел он страх и презрение. Совсем не так смотрела на него теперь новенькая. Совсем не так, как в то самое утро…

И тогда Сергей Агафонов понял, что всё пропало. Он понял, что эта рыжая дура невзлюбила его, что она так и не смогла оценить его ловкость и геройство.

А когда Сергей Агафонов увидел, что она уходит из школы не одна, а в сопровождении Спичкина, он решил мстить им обоим.

И мстить жестоко.

Боря Дубов пишет письмо

Пять дней думал Боря Дубов, где ему найти адрес Ани Залетаевой. На шестой он вдруг понял, что это проще простого, и отправился к ближайшей станции метро.

Возле метро стояла круглая будка справочного бюро.

— Извините, пожалуйста, — вежливо сказал Боря, — мне нужно узнать адрес…

Женщина в будке взяла карандаш и бумажку.

— Учреждение? Живое лицо? — строго спросила она.

— Что? — растерялся Боря.

— Я спрашиваю — учреждение или живое лицо?

— Живое лицо, — неуверенно сказал Боря.

— Фамилия?

— Залетаева, — сказал Боря и покраснел.

— Имя?

— Аня.

— Анна, — поправила женщина. — Отчество?

— Не знаю, — сказал Боря.

— Без отчества не принимаем, — сказала женщина. — Кто следующий?

Боря отошёл от окошка. Аниного отчества он не знал. Да и откуда ему было знать Анино отчество? Он и Аню- то ни разу в глаза не видел. Не пойдёт же он к Ирине Васильевне Залетаевой спрашивать отчество её дочери…

«Постой-ка! — Боря стукнул себя по лбу. — Какой же я дурак! Ведь я же могу узнать адрес Ирины Васильевны! Это же проще простого! Фамилия? Залетаева. Имя, отчест­во? Ирина Васильевна».

Боря снова подошёл к будке.

— Я у вас хотел узнать адрес, — сказал он. — Я не знал отчества, а сейчас вспомнил.

— Говорите, — сказала женщина в будке и снова взяла карандаш.

— Залетаева Ирина Васильевна, — сказал Боря и при­бавил для убедительности: — Это моя тётя.

— С какого года?

— Что… с какого года? — растерялся Боря.

— Тётя с какого года?

— Всю жизнь, — испугался Боря.

Женщина первый раз взглянула Боре в лицо.

— Ты что, не понимаешь, что я тебя спрашиваю? Тётя с какого года? Лет ей сколько?

— Н-не знаю, — упавшим голосом сказал Боря.

— Хорош племянничек! — сердито сказала женщина в будке. — Но знает, сколько лет родной тётке! Ну хоть примерно сколько?.. Тридцать? Сорок? Пятьдесят?

— Кажется, тридцать, — робко сказал Боря. — Нет, наверное, пятьдесят.

Женщина неодобрительно покачала головой.

— Без года рождения гарантии не даём, — сказала она. — Может, этих Залетаевых в Москве пруд пруди…

Но через полчаса она протянула Боре бумажку с адре­сом Залетаевой.

— Твоё счастье, — сказала она, — что твою тётку не Иванова Марья Ивановна зовут! — И захлопнула окошко.

Боря взял бумажку.

— «Молодёжная улица, дом семь, квартира тридцать восемь», — стал читать Боря. — Молодёжная улица, дом семь, квартира тридцать восемь. Молодёжная улица, дом семь, квартира тридцать восемь…»

— Эй, под ноги гляди! — крикнул ему стоявший на троллейбусной остановке гражданин, когда Боря чуть не опрокинул его сумку с железными банками.

Боря потёр ушибленную ногу, радостно поглядел на хозяина сумки и, положив бумажку с адресом в карман, побежал домой.

И вот прошло ещё несколько дней.

Бумажка с Аниным адресом всё лежала в кармане куртки. Когда Боря надевал куртку, эта злополучная бу­мажка так и жгла Борин бок. Она как будто торопила Борю: «Ну, что же ты не пишешь? Давай пиши!» Но Боря уже знал, что ни за что на свете не решится на­писать письмо Ане Залетаевой.

И тогда Боря Дубов решил избавиться от этой бумажки.

С превеликими осторожностями, двумя пальцами, как вытаскивают бритву, Боря вынул бумажку из кармана и понёс на кухню.

Там он чиркнул спичкой. Бумажка вспыхнула, и напи­санные на ней слова «Молодёжная улица, дом 7, квартиpa 38» через секунду стали лёгоньким рассыпающимся пеплом.

— Молодёжная улица… — задумчиво произнёс Боря Дубов, — дом семь, квартира тридцать восемь… — И вдруг бросился в комнату.

Грохнув на полном ходу дверью так, что в шкафу за­звенели и подпрыгнули рюмки, Боря подскочил к письмен­ному столу и стал лихорадочно записывать на первом подвернувшемся клочке Анин адрес.

И вот злополучный адрес снова лежит перед Борей Дубовым.

Боря посмотрел на него, как кролик смотрит на удава, тяжело вздохнул и полез в портфель.

Он вынул из портфеля ручку и тетрадь, вырвал из середины тетрадки двойной лист, сел на стул и обречённо уставился на чистый лист.

Потом он встал, с тоской посмотрел в окно на засне­жённые крыши, на большие серые облака, на стаю голубей на тротуаре и сел снова.

Он ещё покусал свою и без того уже совершенно иску­санную ручку, потом вдруг подумал, что ему хочется есть, хотя есть ему нисколечко не хотелось, и пошёл на кухню. Там он с трудом съел кусок хлеба с маслом и пошёл было обратно, но вернулся и почти с отвращением выпил стакан молока. После этого он посмотрел на себя в зеркало и удивился, какой у него жалкий и несчастный вид. Тогда он принял решительное и мужественное выраже­ние лица, гордо расправил плечи и твёрдой походкой во­шёл в комнату.

Чистый лист бумаги ждал его.

Боря сел за стол и, не задумываясь, написал: «Здрав­ствуй, Аня».

Потом он всё той же твёрдой рукой быстро перечеркнул «Здравствуй, Аня», скомкал тетрадный лист и вырвал другой. На другом он после минутного колебания напи­сал: «Уважаемая Аня Залетаева!»—и тут же зачеркнул «уважаемую Аню». Это было ужасно. Это не лезло ни в какие ворота.

Взяв третий лист бумаги, он написал «Здравствуйте, Аня», подумал немножко и остался доволен. Да-да, так он и начнёт: «Здравствуйте, Аня». А дальше всё пойдёт само собой.

Но это было ошибкой. Что писать дальше, Боря не знал.

Всякая чепуха лезла ему в голову. Например, такие сти­хи: «Синеглазая девочка Аня вошла в моё сердце, как пламя».

— А, ладно, — сказал он сам себе. — Будь что будет!

И стал писать письмо. И оно вдруг само как будто написалось.

А потом Боря купил в киоске конверт и самую краси­вую марку — парусный корабль, плывущий по волнам, — положил письмо в конверт и пошёл на почту.

Конверт в почтовом ящике

Новенькая больше не мешала Ане Залетаевой. Не вер­телась, не спрашивала ластик, не трещала над ухом…

Теперь Аня могла спокойно, не отвлекаясь, слушать объяснения учителей. Но на душе у неё было нехорошо. Снова и снова вспоминала она все подробности ссоры с Тосей Одуванчиковой и думала о том, что, наверно, была неправа.

Ужасные слова «классная доска» всё время вертелись у неё в голове. Она никогда не предполагала, что в клас­се ей могут дать такое обидное, такое ужасное прозвище.

«Классная доска», «классная доска»… Значит, они меня не любят? — думала она, поднимала голову и гля­дела на Фёдорова, на Витю Синицына, на Тамару Павлихину. — Неужели они все меня не любят? Неужели и Ира Сыркина тоже?.. Может, она только поэтому и пересела к Агафонову? »

Раньше Аня никогда не задумывалась над тем, любят её в классе или не любят. Но теперь… Теперь она только об этом и думала.

«Ну конечно, конечно, меня не любят! — говорила она себе. — Никто, никто не любит! И как только я раньше этого не замечала?»

И оттого, что теперь она была убеждена, что её в клас­се не любят, она стала сама сторониться своих одно­классников и чувствовала себя от этого ещё более оди­нокой.

На уроках она украдкой смотрела на Тосю.

«Наверно, тот пирог был ужасно вкусный! — думала Аня. — Зря я его не попробовала… Теперь она меня ни­когда не угостит!»

И Аня вздыхала. Теперь ей очень хотелось, чтобы Тося повернулась к ней и рассказала бы шёпотом прямо на уроке какую-нибудь пустячную историю про Нинку Кош­кину или про новое кино… А уж за тот самый пирог с капустой Аня сейчас, кажется, полжизни бы отдала.

Но Одуванчикова молчала.

И пирогов с капустой не предлагала.

И даже не поворачивалась в Анину сторону.

А уроки между тем шли своим чередом. И всё было как обычно. И Нина Петровна хвалила Аню. И Сергей Фёдорович ставил её в пример. И не знала, не догадыва­лась отличница и гордость класса Аня Залетаева, что скоро на неё свалятся такие неприятности, по сравнению с которыми ссора в классе покажется ей ерундой на пост­ном масле.

А всё началось с письма.

Да, всё началось с письма, после которого Аня Залета­ева почувствовала себя сначала самым счастливым, а по­том самым несчастным человеком на свете.

Впрочем, расскажем обо всём по порядку.

Занятая невесёлыми мыслями, возвращалась в тот день Аня домой. Ссора в классе не выходила у Ани из головы.

Войдя в подъезд, она подняла голову, машинально взглянула на почтовый ящик.

Там что-то лежало.

Аня вытащила из кармана ключ.

Ей в руки выпали «Известия», «Радиопрограмма» и какой-то голубой конверт.

«Наверняка от дяди Шуры из Харькова…» — подумала Аня и хотела прочесть обратный адрес. Но тут её как будто холодной водой облили…

На конверте было написано: «Ане Залетаевой. ЛИЧНО».

Обратного адреса не было.

Вверху, в правом углу, была приклеена большая мар­ка — плывущий парусник с надутыми белыми парусами. И как только Аня посмотрела на неё, все плохие мысли разом вылетели у неё из головы.

С прояснившимся лицом Аня бросилась по ступенькам наверх.

Дома она швырнула портфель в угол, чего раньше ни­когда не делала, и хотела сразу же открыть конверт. Но передумала.

«Сначала пообедаю», — решила она.

Конверт лежал перед Аней на столе, и она не понимала, что ест. Ещё ни разу в жизни Аня не получала писем.

«Кто же это написал? — думала она. — Может, Зина Зуева из бабушкиной деревни?.. Нет, вряд ли Зина… Какая красивая марка! И какой почерк красивый — круглый, аккуратный…»

Аня смотрела на конверт. Она не сводила с него взгля­да. Ей так хотелось поскорее раскрыть конверт, поскорее прочесть письмо! Но она нарочно заставляла себя терпеть.

Она и раньше развивала в себе силу воли.

Например, если мама приносила из магазина зефир в шоколаде или ещё что-нибудь такое, что ей хотелось съесть немедленно, она заставляла себя целых три дня не при­касаться к этим вкусным вещам и съедала только на чет­вёртый день.

Или, если погода была хорошая и Ане не хотелось де­лать уроки, а хотелось гулять и пить на улице газировку, она всё равно садилась за уроки.

Вот и сейчас. Кончив обедать, она заставила себя ещё подмести кухню и только тогда взяла в руки письмо.

Марка была в самом деле замечательная! Парусник нёсся на всех парусах. Волны были крутые: наверно, дул сильный ветер… Ане стало весело. Ей стало так весело от того, что кто-то незнакомый приклеил на конверте такую славную марку! Может быть, он специально её выбрал в магазине?

Аня медленно и аккуратно оторвала самый краешек конверта и осторожно вынула из него сложенный пополам тетрадный листок. Она захотела прочесть его сразу, не­медленно, но сначала вымыла оставшуюся после обеда посуду и только тогда взялась за письмо.

Вот что там было написано.

«Здравствуйте, Аня!

Это пишет Вам Борис Дубов, ученик шестого класса 628-й школы. Извините, пожалуйста, что я Вам пишу письмо, хотя мы с Вами совсем не знакомы. Мне вообще ужасно стыдно Вам писать письмо. Мне кажется, что Вы будете смеяться над таким дурацким письмом. Аня, если Вам будет смешно или неприятно его читать, то выкиньте его на помойку. Я не обижусь.

Аня, две недели тому назад я впервые увидел Вашу фотографию в журнале «Пионер» у моего папы на работе, где также работает Ваша мама, Залетаева Ирина Василь­евна. Мне очень понравилась Ваша фотография. Когда я на неё смотрю, мне кажется, что Вы очень хороший человек! У Вас лицо такое серьёзное и такое умное!

Я теперь про Вас часто думаю. Мне кажется, что Вы должны здорово играть в шахматы. И наверное, Вы книж­ки читаете самые интересные и самые важные на свете. И наверное, Вы лучше всех катаетесь на коньках! Я всё думаю, как было бы хорошо с Вами подружиться! Мы бы тогда могли вместе играть в шахматы и ходить на каток. Но только я думаю, что Вы не захотите со мной дружить. У Вас, наверное, и так много друзей. Но если Вы захо­тите со мной дружить, то я буду очень рад. Я Вам тогда подарю все свои лучшие марки. У меня знаете сколько марок! Целых три альбома! Если захотите, я Вам их все подарю. Только там есть не очень хорошие. А ещё у нас дома много книг. У нас папа их собирает. Если Вам за­хочется, то можете приходить к нам и их смотреть. У нас очень красивые книги. И стихов у нас много есть. Вы, наверное, стихи тоже любите.

Аня, Вы, конечно, знаете, что скоро у наших родите­лей на работе будет детский концерт. Вы, наверное, при­дёте? Если Вы придёте, я Вас сразу увижу. И я тогда к Вам подойду и скажу: «Здравствуйте, Аня». А если Вы не захотите со мной разговаривать, то можете просто от­вернуться или уйти. И я тогда сразу пойму, что Вы со мной дружить не хотите.

Желаю Вам всего хорошего.

Уважающий Вас Борис Дубов».

Аня взволнована

Итак, двенадцатого декабря тысяча девятьсот семь­десят… года в четырнадцать часов тридцать пять минут по московскому времени в жизни ученицы пятого класса «А» 512-й московской средней школы Ани Залетаевой произошло важное и глубоко взволновавшее её событие.

Она получила письмо.

Письмо это было необычное. Оно было не из Харькова от дяди Шуры, родного брата Аниной мамы, и не из деревни Малые Выселки, где жила Анина бабушка и где у Ани была подруга Зина Зуева… Нет-нет! Это было письмо от совершенно незнакомого Ане человека. Да ещё от мальчика. Да ещё от шестиклассника! И писал этот мальчик не просто какую-нибудь там ерунду, а пред­лагал Ане свою дружбу!.. Да, такое в жизни случается не часто. Во всяком случае ни с нами, ни с нашими зна­комыми такого не случалось.

И неудивительно поэтому, что Аня разволновалась не на шутку.

Пока Аня читала письмо, щёки её краснели всё силь­нее. Буквы и слова так и прыгали перед глазами и то и дело расплывались в туманные пятна.

Сначала, честно говоря, она даже не совсем понима­ла, о чём идёт речь. Потом ей стало казаться, что это ошибка, что это письмо не может быть ей. Но когда, на­конец, она прочла письмо до конца, сомнений у неё боль­ше не оставалось. Это прекрасное, замечательное письмо было адресовано ей, и только ей. И писал его Борис Ду­бов, ученик шестого класса 628-й школы.

Аня с трудом перевела дух. Сердце её колотилось так, что готово было, как говорится, выпрыгнуть из груди.

Нет-нет, мы уверены, что Аня Залетаева не была «класной доской»! Гвоздева и Собакина заблуждались. Ах, в Аниной груди билось горячее сердце. Иначе она не обра­довалась бы так письму Бори Дубова. Иначе не перечи­тывала бы его сорок раз подряд. Иначе не кружилась бы с ним по комнате под вальс Грибоедова, который в это время передавали по радио… Нет, Аня Залетаева не была «классной доской»!

— Боря Дубов, Боря Дубов, — повторяла она. — Ка­кое хорошее имя!..

Нельзя сказать, чтобы имя Бори Дубова было для Ани совершенно незнакомо.

Однажды, придя к маме на работу, она мельком ви­дела Борю Дубова. На Боре была зелёная клетчатая ков­бойка и синие джинсы. Он стоял в очереди в институт­ской столовой и что-то увлечённо рассказывал высокому мужчине в сером костюме и голубой рубашке — своему отцу Борису Борисовичу Дубову, о котором Аня много раз слышала от мамы.

Из репродуктора неслись нежные звуки вальса, и Аня с письмом в руках и бьющимся от радости сердцем кру­жилась по комнате.

Ах, ей было ужасно весело! Но поскольку, и мы долж­ны честно в этом признаться, Аня не очень-то хорошо танцевала, скажем прямо — совсем плохо, то она скоро довольно сильно ударилась об угол стола и остановилась, потирая ушибленное место. Однако радость её была так велика, что ничуть не померкла из-за этого маленького непредвиденного обстоятельства, и она собралась было сплясать ещё что-нибудь, теперь уже под вальс из «Лебе­диного озера», но вдруг спохватилась, как бы не пришла раньше времени с работы мама и как бы не увидела у неё в руках письмо от Бори Дубова.

Ей вовсе не хотелось, чтобы мама видела это письмо, и поэтому она аккуратно засунула его обратно в конверт, положила конверт в школьный дневник и спрятала днев­ник в портфель.

«Потом уберу подальше!» — решила она.

После этого Аня разложила на столе учебники и стала готовить уроки.

Неожиданное решение

Но на этот раз уроки не давались Ане Залетаевой.

Битый час просидела она над учебником русского язы­ка. Она почему-то никак не могла взять в толк, о чём говорится в учебнике.

— «Имена существительные, — читала она, — бывают собственные и нарицательные…»

И это, казалось бы, было очень просто. Ну, подумаешь, имена существительные бывают собственные и нарица­тельные! Но странно, Аня никак не могла понять, что это значит…

— Имена существительные, имена существительные, — твердила она, а потом начинала вдруг думать: «А что это такое — имена существительные?.. Какие-то имена существительные! Что за «существительные»? И почему «имена»?»

И тут вместо имён существительных возникало перед Аней лицо Бори Дубова с прямыми бровями и кудрявыми волосами. Волосы и брови Аня помнила хорошо. Она только не помнила, какие у Бори Дубова глаза — светлые или тёмные? И вместо того чтобы учить правило по рус­скому, она говорила себе:

— Светлые. Нет, не светлые… Тёмные. Нет, кажется, светлые…

И тут вдруг у Ани возникло, помимо её воли, неожи­данное и непреодолимое желание узнать, узнать немед­ленно, сию же минуту, светлые у Бори Дубова глаза или тёмные.

И это желание было таким сильным, что староста и луч­шая ученица пятого «А» отодвинула учебники и побежала в переднюю одеваться…

Она решила ехать в мамин институт.

Да, это было странно.

Это было совсем непохоже на Аню Залетаеву. На Аню, всегда такую собранную и дисциплинированную… На Аню, которая целых четыре дня могла не прикасаться к зефиру в шоколаде. На Аню, которая ни разу в жизни не вставала из-за стола, не сделав всех домашних заданий.

Но человек — штука сложная. Бывают минуты в жиз­ни, когда он вдруг поступает вовсе не так, как поступал всегда и как того ждут от него окружающие.

«Только загляну в институтскую столовую и вернусь, — сказала себе Аня, натягивая шубку из сусличьих шкурок, синюю вязаную шапку и новые чёрные сапожки с блестя­щей пряжкой, недавно подаренные ей мамой ко дню рож­дения. — Вот только загляну один разик, и всё!»

Где находится мамина работа, она помнила прекрасно, хотя бывала там очень редко. Мамина работа была очень далеко. Ехать туда надо было не менее часа. Аня ни-, когда ещё не ездила туда одна, но это её не смущало. Единственно, что её смущало, было то, что она может там нечаянно встретить маму…

Да, мысль об этом привела Аню в некоторое замеша­тельство. Может быть, позвонить маме и предупредить её, что она собирается приехать? Нет, мама ни за что не разрешит ей ехать одной! Ни за что!.. Так что же де­лать? Что придумать?

Аня была уже одета. Думать в шубе и сапогах было жарко, Аня вся вспотела, но так ничего и не придумала. Тогда она махнула рукой и решила:

«Будь, что будет! В конце концов, институт такой боль­шой! Совсем не обязательно я должна встретить там маму».

И только она так решила, как сразу успокоилась и выскочила из тёмного подъезда на улицу.

Ох, какое тут было солнце!

Оно светило, сияло изо всех сил. И снег на деревьях, крышах и заборах сверкал ослепительно, и дым шёл из труб кверху, прямо в синее-синее небо!

«Ура!» — захотелось крикнуть Ане, но она не крикну­ла. Ведь она была староста класса и круглая отличница и не какая-нибудь там первоклассница, а как-никак учи­лась в пятом. А это вам не шутки!

Всё-таки она не утерпела и немного подпрыгнула по дороге, но тут же оглянулась: не видел ли кто и не по­думает ли про неё чего плохого…

Но люди шли по своим делам. Никто не обращал на неё никакого внимания, и тогда Аня совсем забыла, что она староста и отличница учёбы, и принялась подпрыги­вать так, что голуби испуганно шарахались во все сто­роны.

Бодрым галопом Аня проскакала через три проходных двора и оказалась на большой шумной московской улице.

Ну и весёлая же была Москва в этот солнечный зимний день!

Бежали машины, звенели трамваи, и самолёты летели в небе, и торопились по улице прохожие… Всё двига­лось и спешило. И Аня незаметно для себя прибавила шагу. Она почти побежала. И ей стало приятно оттого, что она так торопится вместе со всеми, и ей даже по­казалось, что все эти люди, и она вместе с ними, спешат по какому-то одному и очень важному делу, и она сде­лала такое же озабоченное, как у других людей, лицо.

Почти все люди на той стороне улицы направлялись в метро. И Аня тоже вошла вместе со всеми. Опустила в ав­томат пять копеек, осторожно, бочком прошла в узенький проход — она всегда боялась, что её прихлопнет какой-то штукой, которая выскакивает из автомата, — и села в поезд, и поехала с пересадками до станции «Электроза­водская», где на тихой маленькой улице помещалось пя­тиэтажное серое здание научно-исследовательского инсти­тута мясной и молочной промышленности.

«Надо будет попросить у мамы шахматы, — думала Аня. — Надо поскорее научиться… А кто же меня на­учит?.. Придётся записаться в шахматный кружок. Нет, там, наверное, очень долго. Надо самой побыстрее… Это, я думаю, не очень трудно. Куплю самоучитель и быст­ренько научусь». И Аня вспоминала, что могла научиться играть в шахматы ещё летом, в пионерском лагере, и ру­гала себя, что не сделала этого.

«А как же быть с коньками?» — думала Аня.

Кататься на коньках она, правда, умела, но с грехом пополам. Она не любила ходить на каток. Ей не нрави­лось, что там все толкаются, и она всегда боялась упасть и разбиться. Но сейчас она решила во что бы то ни стало научиться кататься на коньках не хуже Агафонова, и для этого ходить на каток каждый день, начиная с се­годняшнего вечера.

Сделать это было нетрудно. Каток был в соседнем дворе.

Аня сидела в метро и старательно подсчитывала, сколь­ко дней остаётся до концерта. Оставалось восемнадцать дней…

Надо было решить ещё один вопрос: любит ли она стихи?

Этого она не знала.

Да, конечно, она любила стихи, которые они. учили в школе. Например, «Крестьянские дети» Некрасова из поэмы «Кому на Руси жить хорошо» или «Русь» Кольцо­ва. Но любит ли она другие какие-нибудь стихи, она не знала, потому что никогда их не читала.

«Надо будет взять в библиотеке», — думала Аня.

Но какие именно надо взять в библиотеке стихи, она тоже не знала. Боря не написал, какие стихи он имеет в виду.

«На всякий случай возьму побольше всяких», — по­думала Аня и успокоилась.

Оставались только марки. Ну, марки… это она любила. У неё у самой было собрано штук двадцать пять марок. Они все были совершенно новенькие, неиспользованные, и Аня ими очень гордилась.

А дорога всё не кончалась. Аня сделала две пересадки, и ей ещё надо было проехать целых три остановки. Время тянулось бесконечно. Но вот наконец поезд подъехал к станции «Электрозаводская», и Аня первой выскочила из раскрывшихся дверей. Не помня себя, она добежала до здания института и остановилась только в раздевалке.

— Ты к кому, девочка? — спросила её пожилая гар­деробщица в меховой чёрной безрукавке поверх голубого линялого халата.

— Я?.. К маме, — довольно храбро сказала Аня, и её пропустили.

По институту ходили люди. Бегали озабоченные жен­щины с папками, торопливо продвигались мужчины с толстыми портфелями. Какая-то старушка несла термос. Она посмотрела на Аню лукаво.

Научно-исследовательский институт мясо-молочной промышленности был очень уютный. Всюду были длин­ные жёлтые коридоры. Их стены украшали красивые противопожарные плакаты.

В коридорах было много комнат, которые то и дело открывались и закрывались. Из них выходили люди и удивлённо оглядывали Аню с ног до головы.

Аня поднялась на третий этаж и направилась в даль­ний конец коридора, в институтскую столовую.

Встреча в институтской столовой

— Анюта! — вдруг услышала она за спиной полно­звучный женский голос и вздрогнула от неожиданности. — Ты ли это? Что ты здесь делаешь?

Аня обернулась. Перед ней, сияя мохеровой оранжевой кофточкой, крутыми жёлтыми кудрями и чёрными лаки­рованными туфлями, стояла мамина подруга тётя Тамара Никитина. Вокруг её тяжеловатой фигуры распространя­лось тёплое облако духов «Жди меня».

— Анюточка! — продолжала громко восклицать тётя Тамара. — Как ты выросла! Как похорошела! Какие у тебя чудные сапожки! Где мама их достала? Надо и мне своей Нинке такие купить!

Всё это тётя Тамара произносила, обнимая и тормоша изо всех сил Аню. Запах духов «Жди меня» щипал Ане глаза.

— Постой-ка, — вдруг сказала тётя Тамара, отстраняя Аню, — да ведь Ирина, кажется, и понятия не имеет, что ты здесь! Я только что её видела. Ты, наверное, её ищешь?.. Пойдём же скорее к ней!

И она потащила слегка упирающуюся Аню по кори­дору, и вскоре младший научный сотрудник научно- исследовательского института Залетаева Ирина Василь­евна была немало удивлена, увидев так неожиданно перед собой свою дочь.

— Анюта… — произнесла она, широко открыв глаза. — В чём дело?! Почему ты здесь?

— Понимаешь, мамочка… — забормотала вконец растерявшаяся Аня. — Я… мне… Ну, я соскучилась… вот и приехала.

— Но кто тебе разрешил ехать одной в такую даль?

Аня не отвечала. Ей никто не разрешал ехать.

— Уроки ты, по крайней мере, сделала? — продолжала вопрошать Ирина Васильевна.

— Да, — сказала Аня.

Вокруг стояли и глядели на неё мамины сотрудники, и она не решилась признаться в том, что уроки ещё не сделала.

— Ах, Ирина Васильевна, какая у вас дочь умница! — вздохнула одна из маминых сотрудниц, Раиса Нико­лаевна. — Не то что мой балбес… Он, по-моему, вообще уроков не делает.

— А моя посидит кое-как минут пятнадцать — и на улицу. Никакого сладу с ней! — пожаловалась другая, имени которой Аня не знала.

— Да, — сказала третья, — вам, товарищ Залетаева, позавидовать можно.

Ирина Васильевна осталась, видимо, довольна такими приятными словами своих сотрудниц, и поэтому она взглянула на Аню теперь уже не так строго.

— Ты пообедала? — спросила она Аню.

— Пообедала, — отвечала Аня. Но, спохватившись, сказала: — Только я очень пить хочу, мамочка.

— Она пить хочет, — ласково заулыбались сотрудни­цы. — Молодая, набегалась… Ирина Васильевна, между прочим, у нас в буфете лимонад есть!

— Ну пойдём, я угощу тебя лимонадом, — сказала Ирина Васильевна. — Но в следующий раз, пожалуйста, так не поступай. Предупреждай меня, по крайней мере.

И мама с дочерью отправились на третий этаж в ин­ститутскую столовую.

В столовой было уже совсем мало народу. Обеденный перерыв кончился. Две женщины в грязноватых белых передниках мыли в тазу тарелки и стаканы. Одна выти­рала тряпкой зелёные и красные столики. Буфетчица по­правляла в витрине покосившуюся плитку шоколада «Алёнка». Было тихо, и пахло не очень вкусной едой.

Мать и дочь Залетаевы взяли в буфете бутылку тёплого лимонада и сели его пить.

И тут — ты, наверное, не поверишь, но это случилось в самом деле, и мы готовы тебе в этом поклясться, — тут отворилась дверь столовой, и в неё вошли — Аню бросило в жар — высокий подтянутый мужчина в тёмно­сером костюме и мальчик в ковбойке, но на этот раз не в зелёной, а в синей с коричневым.

Да-да, это были Борис Борисович Дубов и его сын Боря Дубов, ученик шестого класса 628-й средней школы.

Войдя в столовую, оба остановились и как будто бы растерялись. Оживлённый разговор между ними почему-то мигом прекратился, и даже казалось, что они тут же забыли об этом разговоре. Выражение их лиц перемени­лось. Смеющееся лицо мужчины вдруг стало растерян­ным и несколько даже ошарашенным, а весёлое и беззабот­ное лицо мальчика приняло суровый и, мы бы даже сказа­ли, вызывающий вид.

Дубовы смотрели на Залетаевых. Залетаевы смотрели на Дубовых.

Впрочем, мы выражаемся неточно. Не все Дубовы смот­рели на Залетаевых, и не все Залетаевы смотрели на Дубовых.

Аня смотрела в стакан с лимонадом. И смотрела она в него с таким пристальным интересом, как будто там плавала золотая рыбка. А внимание Бори было прико­вано к большому шоколадному набору, красовавшемуся на самом видном месте буфетной стойки. Наверное, Боря очень любил шоколадные наборы.

Итак, Борис Борисович Дубов смотрел на Ирину Ва­сильевну Залетаеву, а Ирина Васильевна Залетаева смотрела на Бориса Борисовича Дубова.

Лицо Бориса Борисовича снова приняло из растерян­ного прежнее приветливое выражение, и он, слегка на­клонив голову, вежливо произнёс:

— Добрый день, Ирина Васильевна. — Причём светлые проницательные глаза Бориса Борисовича скользнули с лица Аниной мамы и остановились на Ане, разглядывая её внимательно и не без некоторой, скрытой где-то очень глубоко и оттого еле заметной, лукавой усмешки.

Лицо Аниной мамы осветилось приятной и любезной улыбкой.

— Здравствуйте, Борис Борисович, — с готовностью отозвалась она. — А мы вот тут лимонад пьём… При­соединяйтесь.. .

— Спасибо, Ирина Васильевна, — ответил Борис Бо­рисович. И при этом очень быстро и внимательно взгля­нул на своего сына, который с неприступным и гордым видом оглядывал теперь в витрине банку баклажанной икры.

— Ну как, Борис Борисыч, составим компанию?.. — спросил отец.

Мальчику ничего не оставалось, как кивнуть. Впрочем, банка баклажанной икры по-прежнему его очень занимала. Наверное, он и к баклажанной икре был неравнодушен.

— А мы вот тут с дочкой… — говорила Ирина Василь­евна, пока Борис Борисович ставил на стол ещё две бу­тылки лимонада. — Представляете, явилась вдруг моя красавица, прямо как снег на голову. Я даже испугалась. Ведь мы на другом конце города живём!..

При этих словах Борис Борисович опять как бы невзна­чай взглянул на сына, а сын его нахмурился и как-то странно дёрнул головой.

— А она, видите ли, соскучилась, — продолжала Ани­на мама и в знак того, что она больше не сердится, кокетливо дёрнула Аню за косичку.

Тут Аня тоже нахмурилась и тоже, как Боря, дёрнула головой.

— Гм… — сказал Борис Борисович. — Вашу дочь, кажется, зовут Аня?

— Да. Анечка! Я назвала её так в честь бабушки… Анюта, почему ты молчишь? Ты ведёшь себя неприлично. Поздоровайся с Борисом Борисовичем!

— Здравствуйте, — выдавила из себя Аня, не подни­мая глаз от стакана.

— Здравствуйте, — вежливо ответил Борис Борисо­вич. — А теперь разрешите, Ирина Васильевна, познако­мить вас и вашу дочь с моим сыном.

И он опять быстро и даже с некоторой тревогой по­смотрел на сына, у которого вдруг ни с того ни с сего так покраснели уши, что казалось, поднеси к ним спичку, и они вспыхнут, как бенгальские огни.

— О да! Конечно! — обрадовалась Ирина Васильев­на. — У вас такой милый сын! Совсем большой… Анюта, ну познакомься же! Ну протяни мальчику руку!.. Аня, ну что с тобой?..

Отчаянным усилием воли Аня оторвала взгляд от стакана и переместила его куда-то на середину груди Бори Дубова, где был приколот значок с портретом Гага­рина.

Протянутая рука её была холодна как лёд.

Как во сне, она ощутила слабое тёплое пожатие и с большим трудом вернула руку в прежнее положение, то есть согнула её в локте и положила на колени, на школь­ный чёрный фартук.

Боре, по-видимому, всё это было глубоко безразлично. Только банка баклажанной икры продолжала занимать его внимание. И пока его отец о чём-то разговаривал с матерью Ани, а Аня сидела, как гипсовая статуя в парке культуры и отдыха, изображающая школьницу с книгой на коленях, Боря не сводил глаз с этой самой банки. Видимо, он просто обожал баклажанную икру.

От лимонада и Боря и Аня дружно отказались.

— Ну вот и познакомились, — сказала Ирина Василь­евна, с беспокойством глядя на застывшую Аню.

— Ну что ж, пора работать, — сказал Борис Борисо­вич. — Мы засиделись.

И все четверо стали подниматься, причём Боря уронил стул.

А потом все направились по ковровой дорожке вон из научно-исследовательской столовой. Первыми шли Борис Борисович Дубов и Анина мама. А за ними деревянной походкой шествовали, глядя в разные стороны, Боря Дубов и Аня Залетаева.

«Все пропало»

Дорога домой была ужасной.

Аня то сидела на мягком сиденье в вагоне метро, то вскакивала, то снова садилась. Потом она для чего-то пересела в соседний вагон, но от этого ей лучше не стало. Она вспоминала встречу в столовой и даже закрывала глаза от мучительного стыда.

«Дура! Идиотка! — ругала себя Аня. — Всё испортила! Всё!!! Дура ненормальная! Сумасшедшая!.. — И она даже щипала себя незаметно для других. — Вот тебе! Вот тебе! — говорила она. — Гадость ты отвратительная!.. Как бревно сидела! Как будто тебя всю клеем обмазали! Да разве захочет с такой балдой Боря Дубов дружить? И правильно сделает, если не захочет. Правильно сделает! И поделом тебе будет! Поделом!» И она снова щипала себя сквозь карман, где щипаться было больнее, потому что там была только подкладка.

Хорошо, что другого кармана у Ани не было, иначе она могла прямо насмерть себя защипать! Всё-таки мы должны признаться, что это было неумно с её стороны. Она совсем была не виновата. Все девочки-пятиклассницы застенчивы. Ну разве только Тося Одуванчикова пред­ставляет исключение… Ну, может, ещё Гвоздева с Со­бакиной!

Но Аня этого не знала. Ей казалось, что только она одна такая — глупая, бестолковая, неловкая… Вместо того чтобы поговорить о чём-нибудь с Борей, ну хотя бы о марках или о кино, сидела и молчала, как чучело ого­родное, и Боря, наверное, подумал, что она просто не хочет с ним разговаривать.

Но она ошибалась. Боря этого не думал. Совершенно почти в тех же словах, что и Аня, он ругал самого себя. И в то время, пока Аня ехала в метро и что есть силы щипала себя за правый бок, Боря Дубов шёл по улице и чуть не плакал от огорчения и досады.

«Всё пропало! — думал он. — Всё пропало!»

Придя домой, они оба раскрыли тетради, разложили на столе учебники и, не прикоснувшись к ним более, про­сидели за столом до самого вечера. Потом, не сговари­ваясь, закрыли учебники и легли спать.

Когда пришли с работы их родители, они оба спали беспокойным и тревожным сном.

Ане Залетаевой снились какие-то бесконечные, уходя­щие вдаль грядки с капустой, и она ходила между этими грядками и поливала их лимонадом из бутылки, а капуст­ные головы хитро подмигивали ей и говорили: «Балда ты, балда!»

А Боре Дубову снился вообще всякий вздор, который и рассказать-то стыдно.

Ему снились лошади, которые плясали на передних но­гах, и маленькие жёлтые зайцы.

В общем, чёрт знает что.

В этот полный волнений день Аня Залетаева так и не сделала ни одного урока.

Не сделала, заметьте себе, первый раз в жизни.

И всё, может быть, было бы и ничего — ну что ж тут, в конце концов, страшного, если ученик один раз в жизни не выучил урока?

Да, всё, может быть, и обошлось бы гладко для Ани Залетаевой, но…

Да тут, как на грех, случилось НО. Ах, если бы не это НО! И откуда оно только взялось?! И как раз именно тогда, когда меньше всего его ждали!

Итак, всё, может быть, и обошлось бы гладко для Ани Залетаевой, но как раз на следующий день учитель ма­тематики объявил контрольную, чтобы проверить, как усвоили ученики пятого «А» вчерашнее домашнее зада­ние.

Контрольная

— Приготовьте чистый лист бумаги, — сказал Сергей Фёдорович, учитель математики. — Сейчас будет прове­рочная контрольная.

При этих, казалось бы, совершенно обыкновенных сло­вах с классом произошло что-то необыкновенное. Страшное потрясение выразилось на многих лицах. Многие глаза уставились на Сергея Фёдоровича с таким ужасом, как будто бы Сергей Фёдорович был вовсе не маленьким тол­стеньким человеком с весёлой круглой лысинкой на ма­кушке, на которую не раз глядели сверху вниз некоторые из учениц пятого «А», выросшие наподобие жердей, а был он, скажем, каким-нибудь питоном или даже слонопотамом из сказки «Винни-Пух».

Многие руки быстро заскользили в ящики столов, где в портфелях лежали учебники по математике, и стали со стремительной быстротой перелистывать эти самые учебники…

Но Сергей Фёдорович прервал это полезное, но запо­здалое занятие.

— Учебники и тетради убрать! — заявил он. — При­готовили чистые листы? Диктую задачу…

И ручки заскользили по чистым листам бумаги, вы­рванным из серединок тетрадей в клеточку.

Тося Одуванчикова кончила писать задачу и посмотре­ла вокруг.

Она сразу же решила не напрягать попусту свои ум­ственные способности, потому что, во-первых, точно знала, что этих способностей у неё не было, а во-вторых, не могла же она ни с того ни с сего решить задачу, ко­торую видела первый раз в жизни. Это было бы чудом, а в чудеса Тося не верила.

Судя по всему, Сергей Фёдорович задавал на дом по­хожую задачу, но вчера они с Аликом Спичкиным долго гуляли по улицам, и ей было не до задачи.

А потом, когда Тося наконец пришла домой, ей тоже было не до задачи, потому что она всё думала, как ото­мстит за Алика Агафонову, и всё никак не могла приду­мать…

Ну, а потом был вечер. И вечером по телевизору пока­зывали «Чужую родню», и это был такой хороший заду­шевный фильм, и Тося так переживала за главного героя, что ей тоже совсем было не до задачи.

Тося вздохнула. Впрочем, без особого огорчения. Она знала, что всё будет в порядке, что ей можно не волно­ваться. Она знала, что Вера Пантелеева решит задачу. Вера сидела у неё за спиной, и Тосе нечего было бес­покоиться. Вера Пантелеева умела решать задачи не хуже Ани Залетаевой. И к тому же Вера Пантелеева стала за это время лучшей подругой Тоси Одуванчиковой. Как, впрочем, и Таня Гвоздева, и Валя Собакина, и Тамара Павлихина, да и почти все остальные девочки в классе. Не Пантелеева, так ещё кто-нибудь непременно подкинет ответ.

Ну и, конечно, как только она спишет, она тут же по­шлёт Алику Спичкину…

Тося обернулась и посмотрела на Алика. Алик, весь красный и сердитый, возился с задачей.

«Алик! — захотелось через весь класс крикнуть Тосе. — Ты не бойся. Ты положись на меня. Я тебе по­могу…»

— Одуванчикова! — сказал Сергей Фёдорович. — Извертелась совершенно. Даже на контрольной не можешь спокойно посидеть…

Тося сделала виноватое лицо, провела рукой по своим густым красивым волосам, заправила за ухо прядку, что­бы было, как у киноактрисы Галины Польских, и стала водить ручкой по промокашке, чтобы Сергей Фёдорович увидел, как она изо всех сил решает контрольную.

Слева от Тоси сидела Аня Залетаева и что-то сосредо­точенно подсчитывала на промокашке.

«У, вредная! — подумала Тося Одуванчикова. — От­личница какая нашлась! Воображала…»

Но, подумав так, Тося не испытала совершенно никакой злости. Честно говоря, она уже не сердилась на Аню Залетаеву. Такой уж характер был у Тоси Одуванчиковой — она не могла долго сердиться. Ей давно уже хотелось за­говорить с Аней, только она боялась. Она была уверена, что гордая Аня ни за что в жизни не станет разговари­вать с ней после того, что было…

«И зачем я ей сказала про «классную доску»? — ру­гала себя Тося. — Ну зачем? Теперь она мне всю жизнь не простит. И будет права. И что же я за гадкий такой человек! Да мало ли, что её Гвоздева с Собакиной «клас­сной доской» прозвали! Ну и что? Вовсе она не «клас­сная доска»! И уж если разобраться, то Аня Залетаева, например, гораздо лучше, чем Гвоздева и Собакина… Уж она-то никогда ничего за спиной нехорошего про своих одноклассников не говорит. А они говорят. И хи­хикают. И делают всякие знаки. А если тот, над кем они хихикают, оборачивается к ним лицом, они тут же при­нимают самый невинный вид.

Нет, Аня Залетаева совсем не такая. Если ей что-нибудь не нравится, она прямо в глаза говорит. Ну, мо­жет, она чересчур уж принципиальная — это да, с этим Тося бы согласилась, но зато она круглая отличница и учителя всегда ставят её в пример.

А Гвоздеву с Собакиной не ставят. И не говорят про них, что они самые дисциплинированные и самые акку­ратные… А про Аню говорят. И это чистая правда». Тося даже не могла себе представить, как у Ани хватало тер­пения выслушивать все подряд объяснения учителей. Лич­но у Тоси — она сама это знала — никогда не хватало. А уж у Гвоздевой и Собакиной и подавно.

Обо всём этом думала теперь Тося Одуванчикова, ри­суя ручкой на промокашке цветочки и поглядывая искоса на Аню Залетаеву.

Аня не замечала этого взгляда. Она решала задачу. Вид у Ани был странный.

Она сидела бледная, тёрла рукой лоб и, уставив­шись в тетрадь, грызла свою пластмассовую лиловую ручку.

Это было на Аню непохоже. Раньше Аня никогда не бледнела на контрольных, никогда не тёрла лоб и не грызла никаких ручек…

Тося насторожилась.

Аня перестала грызть ручку и стала быстро-быстро писать. Потом она задумалась и снова сунула ручку в рот. Видно, что-то у неё не клеилось.

Она вдруг перечеркнула написанное и снова стала быстро считать на промокашке. Потом бедная ручка прямо затрещала под её зубами.

Первый раз за весь месяц Тося Одуванчикова увидела, что Аня волнуется.

И волнуется ужасно.

На глазах у Тоси творилось что-то странное: Аня За­летаева не могла решить контрольную.

Лоб у Ани вспотел. Промокашка была вся истерзана. На ручке виднелись отчётливые следы зубов.

И тут Тося ощутила сзади несильный толчок в спину. Так и есть: Верка Пантелеева решила задачу.

Тося согнула в локте руку и незаметно сунула её за спину. Тосины пальцы ощутили гладкую бумажку.

«Молодец, Пантелеева! Не подвела!..»

Тося развернула бумажку, и ровно через три минуты задача была списана.

Тося свернула шпаргалку и хотела перебросить её Алику Спичкину, но тут её постигла неудача.

Сергей Фёдорович как раз прохаживался по узенькому проходу между их столами.

Тося ещё раз с жалостью поглядела на несчастное лицо Алика…

А скоро по всем этажам, по всем коридорам и клас­сам разливался звучный, пронзительный звонок.

«Спасайся! Агафонов!»

Алик ждал Тосю в раздевалке.

— Ну как, решила? — спросил он.

— Да что ты, Алик! — сказала Тося. — Верка спи­сать дала… А ты?

— А я и решать не стал, — сказал Алик. — Зря только силы тратить… Сама подумай, зачем мне математика?! Пусть пару ставят, мне всё равно.

— Ну, всё же неприятно, — сказала Тося.

— Да чего неприятного? — сказал Алик. — Что я, математиком стать собираюсь? Да я буду преступников выслеживать! Я в милиции работать буду. Вот я тут один журнал принёс, «Человек и закон». Интересный — закачаешься! Это тебе не математика!

И пока их одноклассники, толкаясь в раздевалке, на­пяливали на себя впопыхах пальто и шапки, Алик отвёл Тосю в сторонку, вынул из портфеля журнал «Человек и закон» и открыл в заложенном месте.

— Вот, читай, — сказал он. — Имей в виду, это я только тебе показываю. Остальные в этом ни черта не смыслят. Безмозглые какие-то личности…

— Ужасно интересно! — сказала Тося, не поняв ни сло­ва и поражаясь тому, какой Алик умный.

— Эй, Тоська, ты идёшь домой? — крикнули ей Гвозде­ва с Собакиной. — Чего это ты там со Спичкиным рас­селась?

— Идите без меня, — сказала Тося. — У меня дело есть.

— Ой, держите меня — дело! — сказала Собакина.

— Жених и невеста! — крикнула Гвоздева.

Тося вскочила.

— Не обращай внимания! — сказал Алик. — Я же говорю — безмозглые личности. Представляю, как они все глаза вылупят, когда нам министр внутренних дел награду даст! Они тогда не то запоют!

— Какую награду? — удивилась Тося.

— За поимку опасного преступника, — сказал Алик. — А ты что думаешь, это просто — взял, поймал и всё? Нет, за это награда полагается! Золотые часы или ещё что-нибудь. Сам министр нам руку будет жать!

Алик даже зажмурился, представляя эти приятные мгновения. На его руке уже как будто вспыхнули золо­том часы. И он даже поднёс было левую руку к уху, что­бы послушать их нежное тиканье… Но тут мимо них близко-близко прошёл не торопясь неизвестно откуда взяв­шийся Агафонов, и часы, горевшие нестерпимым блеском на руке Алика, померкли, и вместе с ними померк мечта­тельный взгляд Алика Спичкина.

С некоторой тревогой Тося и Алик проследили, как Агафонов небрежным жестом водрузил себе на макушку облезлую шапку, как сунул руки в рукава пальто и как пошёл, не застёгиваясь, к дверям, и только тогда, по­дождав ещё минут пять для верности, тоже встали и по­шли одеваться.

Раздевалка пятого «А» была уже пуста. Только одна желтоватая сусличья шубка висела в углу. Но Алик и Тося не обратили на неё никакого внимания. Грозный образ двоечника и хулигана занимал сейчас все их мысли.

— Странный тип, — сказала Тося. — Ты заметил, как он на нас посмотрел? У меня прямо мурашки по спине поползли! И чего ему от нас надо?

— Уголовный тип, — сказал Алик. — Будущий пре­ступник. Да, я забыл тебе сказать… Помнишь, когда ты домой пошла… Я иду… И вдруг чувствую ужасающий удар по голове! Я чуть сознание не потерял!.. Оборачи­ваюсь и вижу — он. Стоит, понимаешь, и такую нахаль­ную морду скорчил! Я говорю: «Ах так? Ты драться, говорю, вздумал? Ну так получай!.. И как дам ему голо­вой в живот! Он как полетит вверх тормашками!.. Я счи­таю, с хулиганами только так и надо поступать! Ху­лиганов жалеть нельзя! Правильно?

— Правильно, — неуверенно сказала Тося. — Но толь­ко разве ты…

— Помяни моё слово, — сказал Алик, — этот Агафо­нов когда-нибудь попадёт за решётку!

Они открыли тяжёлую дубовую дверь и вышли на улицу.

На улице падал крупный снег и не было и в помине никакого Агафонова.

— Ну вот, а ты боялась! — сказал Алик.

И они двинулись вперёд и прошли уже шагов пятна­дцать по безлюдной, усаженной деревьями улице, как вдруг твёрдый, как камень, снежок ударил Тосю в плечо.

— Ой! — вскрикнула Тося, и не успела она сообразить, в чём дело, как целая туча снежков замелькала перед её глазами, и один из них попал ей в голову, другой — в ногу, а третий, видно, попал в Алика, потому что Алик заорал благим матом и, держась за глаз, с кри­ком «Спасайся! Агафонов!..» бросился бежать в неизвест­ном направлении.

Тройка с минусом

Сдав злополучную контрольную, Аня побрела домой. На душе у неё было скверно.

«Что завтра будет? Ой, что будет?.. — думала она по дороге. — Неужели я получу двойку?»

От этой мысли делалось так тошно, что Аня мотала головой, чтобы её прогнать и не думать о том, что будет завтра.

Но не думать о завтрашнем дне было невозможно. С каждой секундой, с каждой минутой, с каждым часом к Ане неумолимо приближался этот завтрашний день, и как ни надеялась Аня на то, что завтра не настанет, завтра настало.

Оно настало с темноты, внезапно освещённой резким электрическим светом. С тишины,, перечёркнутой громкой музыкой и весёлым голосом из репродуктора: «Здравст­вуйте, товарищи! Начинаем нашу утреннюю гимнастику!»

Потом оно затормошило Аню душистой маминой ру­кой в широком малиновом рукаве.

Потом забулькало холодной водой из крана.

Потом оставило неприятный привкус лесной зубной пасты на Аниных дёснах и языке.

Потом запахло яичницей и кофе с молоком…

А потом всё это кончилось. И началась длинная тём­ная улица, и липкий мокрый снег сверху, и пронизываю­щий ветер…

Но Аня согласна была целый день идти под этим от­вратительным мокрым снегом, который целился ей прямо в лицо, под этим ветром, который срывал с неё шапку и лез за шиворот, лишь бы как можно дольше не приходить сегодня в школу.

Там, за поворотом, ярко и призывно светились школь­ные окна, но Аня шла и не поднимала глаз от мокрого тротуара.

Сегодня ей не хотелось видеть школьных окон. Сегодня она шла медленнее обычного…

И всё-таки вот она, школа.

Впервые в жизни она показалась Ане неприятной, какой-то грязно-зелёной и нелепой, и ей впервые в жизни не захотелось в неё войти.

Но она вошла.

Вошла и разделась.

Разделась и поднялась на третий этаж.

В классе у окна кучкой стояли несколько человек. В середине Спичкин с перевязанным глазом махал рукой и что-то доказывал Ире Сыркиной.

— Называется председатель совета отряда! — горя­чился он. — Да таких председателей, как ты, гнать надо! Не можешь на Агафонова повлиять! Вот, полюбуйтесь, он мне вчера чуть глаз не выбил! Одуванчикова свидетель.

— Я делаю, что могу, — оправдывалась Ира. — Но я одна с ним не в силах справиться! Вот вы все храбрые за спиной говорить. Вы бы ему в глаза сказали!

— Если бы я был председатель совета отряда, я бы ему ещё и не то сказал! — закричал Алик.

Но тут в класс вошёл Агафонов, и Алик как-то стран­но, бочком, отошёл от Иры и сел за свой стол. А потом вошла Тося и тоже села на своё место, рядом с Аней За­летаевой, которая опять показалась ей бледной и как будто нездоровой.

А потом вбежали все остальные, кто опаздывал.

И в классе зазвенел звонок.

Первый, второй и третий уроки тянулись нескончаемо долго.

И вот настал четвёртый, последний урок.

Урок математики.

Как-то особенно неприятно и визгливо звенел звонок, и в класс вошёл Сергей Фёдорович.

«Может быть, он ещё не проверил?» — с отчаянной надеждой подумала Аня Залетаева, глядя в добродушное лицо Сергея Фёдоровича. Но Сергей Фёдорович полез в портфель и вынул оттуда пачку тетрадных листов. Сердце у Ани оборвалось.

— Отличились, — произнёс Сергей Фёдорович и по­махал в воздухе белой пачкой. — Полкласса двоек. По­здравляю! Фёдоров, раздай контрольные.

Дежурный по классу Фёдоров встал и пошёл разда­вать контрольные.

Какое глупое у этого Фёдорова, оказывается, лицо! Как он быстро выхватывает из пачки контрольные и как небрежно кидает их на столы! Вот он приближается с глупой усмешкой к Ане Залетаевой… Вот уже лежит бе­лый листок перед Валей Малаховой и перед Рудиком Ан- тонченко. Уже получила контрольную Тамара Павлихина, и, тихо охнув, уже развернули свои контрольные Гвозде­ва с Собакиной… Фёдоров всё ближе, ближе… Постой, Фёдоров! Остановись! Замри, Фёдоров, с пачкой контроль­ных в руках! Куда ты торопишься? Кто тебя гонит? Ты что, автомат какой-нибудь? Робот ты, что ли? Остановись! Разве ты не видишь, как умоляюще смотрят на тебя глаза отличницы и старосты класса Ани Залетаевой? Ну, спотк­нись ты, что ли! Ну, урони на пол оставшиеся контрольные! Пусть рассыплются по полу. Пусть разлетятся по всему классу белой стайкой, чтобы можно было долго-долго со­бирать их, ползая на коленках под столами…

Долго-долго, до самого звонка…

Эх, Фёдоров, Фёдоров! Равнодушный ты человек! Спо­койно ждёшь ты свою заслуженную троечку, и не можешь ты, Фёдоров, понять чужую беду! Не можешь, куда тебе! Неумолимо, как злой рок, приближаешься ты к Ане За­летаевой, и она даже закрывает на секунду глаза, чтобы не видеть, не видеть твоего лица…

Когда она их открывает, на столе перед ней лежит конт­рольная. Ровным, крупным (самым красивым в классе) почерком написано на ней: «Залетаева А., пятый «А».

Помертвевшей рукой Аня Залетаева переворачивает страницу…

Ох, не дай бог тебе, читатель, пережить такое! Получать всю жизнь одни только круглые пятёрки, а в один прекрас­ный (вернее, ужасный) день обнаружить под своей конт­рольной…

Правда, в этом месте мы хотели бы оговориться. Честно сказать, нам не приходилось всю жизнь получать одни только круглые пятёрки. Но тем не менее мы не теряем надежды, что тебе как раз приходилось это делать. И тог­да ты, конечно, поймёшь, какие чувства испытала Аня Залетаева, когда раскрыла она свою злополучную конт­рольную.

Нет, не двойка красовалась на второй странице. Там, под нерешённой задачей, была выведена красным каран­дашом твёрдой, не знающей сомнений учительской рукой огромная круглая тройка с длиннющим мерзким минусом.

От этого зрелища Аню передёрнуло.

Она быстро прикрыла лист рукой и метнула взгляд в сторону Тоси: не видала ли она?

Но Тосе было не до этого.

Тося была занята созерцанием своего листа. На её круглом розовом лице было написано такое великое и неподдельное изумление, что Аня, как ни была убита горем, невольно заглянула в её лист.

Там стояла двойка.

Аня видела, как Тося повернулась и с немым укором поглядела на сидевшую сзади Пантелееву.

Ах, Пантелеевой тоже было не весело! Полными слёз глазами она взирала на свой лист, на котором, как и у Тоси, красовалась двойка.

И вообще добрая половина пятого «А» пригорюнилась и уныло склонилась над своими контрольными. Кое-где скопившиеся уже в достаточном количестве слёзы начи­нали выкатываться из глаз и падать с тихим печальным стуком на выгнутые спины двоек. Кое-кто делал вид, что, мол, подумаешь, двойка! Ерунда на постном масле! И даже пытался бодро улыбаться, но не у всех это хоро­шо получалось — улыбка выходила кривая и дрожала на губах, как неверный луч карманного фонарика дрожит ночью на плохо освещённых грядках летней дачи.

Половина оставшейся половины была не столь грустно настроена. Некоторые из этой половины были вполне удовлетворены своей троечкой. И даже поглядывали на первую половину с некоторым торжеством. И только остав­шаяся половина второй половины откровенно радовалась и ликовала.

Трясущимися руками Аня убрала контрольную в порт­фель и щёлкнула замком.

Всё кончено.

Аня не слышала, как одноклассники гремели стульями. Она не видела, как они складывали портфели и один за другим покидали класс.

Она ничего не видела и не слышала. В полной непо­движности сидела она, не сводя глаз с блестящего замка портфеля, и крупные слёзы, застилая перед ней его блеск, шлёпались к ней на колени и растекались маленькими мокрыми пятнышками на её знаменитом, служившем по­стоянным укором для других, всегда опрятном и отутю­женном фартуке.

«Всё кончено, — думала Аня. — Всё пропало».

Перед невидящим взором потерпевшей крушение от­личницы вставали торжествующие Гвоздева с Собакиной, и до её ушей долетали произносимые ими свистящим шё­потом слова:

«Воображала! Так ей и надо! Пусть не задаётся. Уж теперь-то она ни за что не выйдет в отличницы!»

А потом перед ней вставала мама.

«Ах! — кричала мама. — Анюточка! Какой ужас!

Тройка с минусом!!! Что же ты наделала? Как же я на глаза теперь покажусь моим сотрудникам?..»

А потом проплывали мимо её мысленного взора ра­достная Одуванчикова и хмурый Спичкин, и она отчёт­ливо слышала, как Спичкин говорит:

«Ну и староста! Тройки с минусом получает. Пере­избрать её надо».

Ну, а потом перед глазами Ани Залетаевой встала и вовсе уж страшная картина.

Боря Дубов подходит к ней на концерте, и на лице его — презрение, и он говорит ей:

«Так я и знал!.. Так и думал! Мало того, что ты двух слов связать не можешь, сидишь как бревно… Так ты ещё, оказывается, и не отличница?! И чего это мне в голову пришло с тобой дружить?»

И Боря Дубов поворачивается и уходит. Он идёт мимо белых колонн, мимо радостных первоклассников, и Аня знает, что он уходит навсегда.

Тут слёзы из Аниных глаз закапали так часто, что сухих просветов на фартуке совсем уже не осталось.

Всё пропало. Всё кончено.

Классный журнал

Солнце сверкало в оконных стёклах, скакало зайчика­ми по светло-салатным стенам, улыбалось строгому порт­рету Менделеева и гладило мягкими, тёплыми руками Анину голову.

Весёлые пылинки плясали в воздухе. Ветер из фор­точки двигал на полу возле доски мягкую бумажку и тихонько перелистывал на подоконнике белые листы клас­сного журнала, оставленного там после уроков рассеян­ной Ниной Петровной.

Аня подняла голову.

С тоской оглядела она сияющий от солнца пятый «А», через силу взглянула в строгие глаза Менделеева, от­вела взгляд, снова увидела на окне забытый классный журнал, который с тихим шуршанием играл своими раз­линованными листами, и с ненавистью воззрилась на него.

Там, в этом невинном на вид журнале, где-то между его белых страниц, которые она сама часто заполняла своим круглым, ровным, аккуратным почерком, где-то в самой серёдке притаился теперь Анин враг, Анин позор на всю жизнь — отвратительная, злая, толстая жаба, не­навистная тройка с минусом.

Хоть бы он провалился куда-нибудь, этот журнал! Хоть бы он исчез, как будто его и не было! Хоть бы он испарился! Хоть бы вылетел сейчас, на глазах у Ани, в форточку! Ну неужели же никогда в жизни не может произойти хоть маленького, ну хоть самого пустячного чуда, — врывается в пятый «А» холодный снежный вихрь, с воем кружит по классу классный журнал, и треплет его, и рвёт на клочки, и уносит с собой далеко-далеко, не­известно куда!

И тут Аня вскочила. Странные и, мы бы даже сказали, дикие мысли пришли ей в голову, и от этих мыслей у Ани закружилась голова. А что, если… Что, если взять журнал и выкинуть? Пока не поздно, пока не видела тройки с минусом Нина Петровна, пока не выставила она отметок в четверти!

«А Сергей Фёдорович?.. — тут же остановила она сама себя. И тут же ответила самой себе: — Ну и что Сергей Фёдорович? Сергей Фёдорович забудет, какие отметки он ставил за контрольную, и даст всем новую контрольную, и уж я её, конечно, решу на пятёрку! Конечно же! Ко­нечно! Нельзя терять времени! Надо скорее куда-нибудь деть журнал! Ведь всё дело в нём, в журнале!»

Надо его выбросить в мусоропровод!

Сжечь!

Разорвать на клочки!

Закопать в землю!

И, не помня себя, совершенно потеряв голову и забыв обо всём на свете, отличница и староста класса Аня За­летаева стала подкрадываться к журналу, как подкрадываются, наверное, к мине замедленного действия или к ядовитой змее.

И вот уже несётся гордость класса вниз по школьной лестнице с классным журналом в портфеле. Вот она хва­тает в раздевалке пальто. Кое-как напяливает на голову шапку и выскакивает из школы…

Аня, опомнись! Куда ты бежишь? Зачем ты несёшь в портфеле классный журнал? Ведь учительница Нина Петровна сейчас вспомнит о нём и вернётся в класс!

Аня неслась как угорелая.

— Совсем осатанели… — проворчала старушка за её спиной. — Куда бегут?! Куда бегут?! С ума посходили!..

Синяя шапка сползла Ане на затылок. Волосы выби­лись из-под шапки и лезли на глаза. Сусличья шубка рас­пахнулась. Пионерский галстук съехал набок. Ни за что бы мы не узнали сейчас в этой растрёпанной, запыхав­шейся девчонке всегда такую подтянутую и сдержанную Аню Залетаеву.

Ах, Аня, Аня! Что ты наделала?! Что ты натворила?! Остановись, Аня! Опомнись! Вернись назад!..

Опомнилась Аня только за два квартала от школы. Бег её внезапно стал замедляться, перешёл на быстрый шаг. Потом она пошла всё медленнее и медленнее. И нако­нец остановилась, еле переводя дыхание.

— Куда я бегу? — пробормотала она. И оглянулась.

Улица была ей совсем незнакома.

— Куда это я бегу? — повторила Аня. — И что это я такое сделала?

Она снова недоуменно оглянулась и провела рукою по лбу.

— Что-то не пойму… Я, кажется, его… украла?

Ей показалось, что слова, которые она только что вполголоса произнесла, громким эхом разнеслись по тихому переулку, и она вздрогнула.

— Тише, — сказала она самой себе. — Ты что, с ума сошла, так кричишь? — И пошла дальше.

Но через минуту:

— Куда ты идёшь? Ты что, не понимаешь?.. Ты украла классный журнал!!!

И она снова остановилась и стала растерянно поправ­лять чулок.

И вдруг всем своим существом Аня поняла страшную вещь: она, Аня Залетаева, только что украла классный журнал.

«Какой ужас! — подумала она, холодея. — Зачем я это сделала?! Надо немедленно положить его обратно».

И она повернулась и, не думая ни минуты, бросилась назад.

«Что с тобой, портфель!»

Классный руководитель пятого «А» Нина Петровна шла по коридору в учительскую. Под мышкой она дер­жала большую деревянную линейку, которой только что подчёркивала на уроке прилагательные, в руках — стоп­ку тетрадей по письменному русскому.

Нина Петровна вошла в учительскую. Положила ли­нейку в шкафчик, засунула тетрадки в сумку и вдруг вспомнила, что оставила в классе классный журнал. Положила его почему-то на окно, когда ставила Павлихиной отметку, да там на окне и забыла. Тащись теперь снова на четвёртый!

Нина Петровна досадливо поморщилась; она уже се­годня порядочно устала — шутка ли, четыре часа стоять на ногах… Но делать было нечего.

Она поднялась наверх и открыла дверь в класс.

В глаза ей ударило солнце.

Щурясь, она пошла за журналом к окну…

На окне журнала не было.

Нина Петровна потрогала пальцами тёплый подокон­ник, оглянулась, посмотрела на стол.

И на столе не было.

Нина Петровна, слегка нервничая, стала по очереди выдвигать и вдвигать ящики…

Ни в одном журнала не оказалось.

Нина Петровна ещё раз оглянулась, наклонилась, за­глянула под стол…

На полу журнал не валялся.

Но тут Нина Петровна услышала громыханье вёдер, доносившееся из коридора, и с облегчением подумала: «Тётя Вася… Ну конечно же, тётя Вася взяла…»

И она выскочила из класса и побежала искать ня­нечку Василису Терентьевну, которую вся школа назы­вала тётей Васей.

— Василиса Терентьевна, вы не брали классный жур­нал в пятом «А»? —ещё издали крикнула Нина Петровна.

— Какой ещё журнал? — сердито сказала тётя Ва­ся. — Знать ничего не знаю!

У Нины Петровны пересохло в горле.

«Кто же это сделал? Неужели опять Агафонов? Но ведь он слово дал, что исправится!»

Уже не помня об усталости, Нина Петровна вернулась в класс, осмотрела все подряд подоконники, заглянула во все подряд столы и снова стала выдвигать и вдвигать все пять ящиков своего учительского стола…

Сомнений больше не было. Журнал исчез.

Подбежав к школьному крыльцу, совершенно выбив­шаяся из сил Аня поднялась на четвёртый этаж, рас­пахнула дверь пятого «А»… и — о ужас! — увидела перед собой классную руководительницу Нину Петровну. Ноги у Ани подкосились, и она вынуждена была ухватиться за косяк.

— Здравствуйте, Нина Петровна, — еле проговорила она.

— Это ты, Аня? — рассеянно ответила учительница. — Здравствуй… Ах да, ведь мы же здоровались сегодня!.. — Говоря это, Нина Петровна растерянно оглядывалась.

— Странно, — сказала она. — Очень странно…

Аня следила за ней немигающими глазами.

— Ничего не понимаю! — сказала учительница. — Я оставила его здесь после уроков, я точно знаю… Куда он мог деться, ума не приложу!

Аня не отвечала. Если бы учительница не была так занята поисками журнала, она увидела бы, как Анино лицо покрылось красными пятнами.

— А почему ты вернулась? — вдруг спросила Нина Петровна.

— Я… я… я ручку свою забыла, — заикаясь, про­бормотала Аня.

— А что же ты её не берёшь? — услышала она.

— Сейчас возьму, — испуганно сказала Аня и пошла к своему столу.

Нина Петровна проводила её глазами.

В ящике Аниного стола, естественно, ручки не оказа­лось.

— Что? Тоже не нашла? — встревожилась Нина Пет­ровна.

— Н-нет, — пробормотала Аня.

— Да что же это такое? Что же это делается? Неужели в нашем классе завелись воры? Ты представляешь, Аня, только что случилась ужасная история: пропал наш клас­сный журнал!

При слове «воры» Аня вздрогнула.

Нина Петровна сидела на стуле расстроенная и глядела на Аню.

— Кто же его мог взять, а? Как ты думаешь, кто это мог сделать?..

И тогда Аня решилась.

— Нина Петровна! — сказала Аня. — Это я… — И она замялась, не в силах выговорить ужасных слов.

— Нет-нет, не говори! — горячо перебила её Нина Петровна. — Ты тут совершенно ни при чём. Если жур­нал взял кто-то из ребят, то в первую очередь виновата в этом, как классный руководитель, именно я.

— Батюшки! — заглянула в дверь тётя Вася. — Ни­кого нет, а они сидят!

И, громыхая ведром, она вошла в класс.

— Нина Петровна, вы чего это пригорюнились? Идите домой, мне убираться надо. — И тётя Вася так тряхнула тряпкой, что пыль полетела в разные стороны.

Что с тобой, портфель?

Отчего ты так тяжёл, будто набит свинцом, или кир­пичами, или слитками золота, а не лежат в тебе два учебника, три тетради и один-единственный классный журнал?

Что с вами, ноги?

Отчего вы плетётесь так медленно? Отчего при каж­дом шаге вас так трудно оторвать от земли, как будто земля смазана клеем?

Что с вами, ноги? Ведь вам же не восемьдесят, не сто, вам всего двенадцать лет!

И отчего так длинна дорога домой? Никак не дойти…

И отчего так смотрит этот прохожий с чемоданом, который идёт по той стороне переулка? В самом деле, от­чего он так подозрительно смотрит?.. Идёт и смотрит, смотрит… Что ему надо? Неужели он угадал? Неужели он догадался, что Аня… Нет, в самом деле, почему он так смотрит?

Аня невольно ускорила шаг. Прохожий на той стороне тоже ускорил шаг и что-то сказал ей, она не расслышала.

Анино сердце бешено заколотилось. Да, этот прохожий всё знает. Чемодан он взял для виду. Сейчас он догонит Аню. Сейчас схватит её за руку…

Аня пошла ещё быстрей.

Прохожий — тоже.

Аня побежала. Прохожий вытянул руку, что-то крик­нул и бросился за ней.

Через секунду Аня услышала за спиной его громкое дыхание.

— Да постой ты! — крикнул прохожий и цепко схватил Аню за руку.

Он ещё что-то сказал, но Аня не слушала. Она с отчая­нием вырывала руку из железных пальцев прохожего.

Тогда прохожий совершенно разозлился.

— У вас что, все в Москве такие? — заорал он. — Все… того? — И он покрутил пальцем у лба. — Да не­ужели же трудно объяснить приезжему человеку, как на Малую Семёновскую пройти?

Бессонная ночь Нины Петровны

Всю ночь не спала классный руководитель пятого «А» Нина Петровна. Всю ночь не смыкала она глаз. Она во­рочалась с боку на бок, вставала, включала свет, пила чай, принимала снотворное, снова ложилась, но заснуть не могла.

«Кто это сделал? — думала Нина Петровна. — Ну кому мог понадобиться классный журнал?»

И она снова в который раз принималась перебирать в уме всех по очереди своих учеников.

«Фёдоров? — спрашивала она себя. — Да какой там Фёдоров, смешно подумать!.. Рудик Антонченко?.. Да нет же, чепуха. Рудик и карандаша чужого не возьмёт… Гвоздева с Собакиной?.. Ну уж нет, извините, они такого не сделают… Может, новенькая, Тося Одуванчикова? Мо­жет, звеньевая Вера Пантелеева? Может, староста Аня Залетаева?.. — Она усмехалась над нелепостью таких предположений. — Ты, видно, совсем с ума сошла! Как тебе в голову взбрело такое?»

Так по очереди перебирала всех своих пятиклассников Нина Петровна и с уверенностью отметала каждого, пока не доходила очередь до Агафонова.

И тут происходила заминка. Тут Нина Петровна спо­тыкалась. Именно в этом месте она вскакивала с по­стели и включала настольную лампу или бежала на кухню ставить чайник. И под мерное бульканье чайника, сидя в ночной рубашке за столом, думала Нина Петровна: «Он. Агафонов. Он». И в третий раз наливала себе чай и пила его, волнуясь и обжигаясь.

«Ну как же так? Как мог он меня обмануть? Ведь он же дал мне твёрдое обещание. Дал слово исправиться. И я ему верила!»

— Ниночка, ты не спишь? — в который раз спраши­вала её мама из соседней комнаты.

— Сплю, мамочка, — отвечала Нина Петровна. — Не беспокойся, я сплю…

И всё думала, и думала, и думала.

Она вспоминала, как пришла впервые в этот класс, как быстро полюбила этих ребят, как была довольна ими… и как только один человек в классе омрачал ей жизнь. Она вспоминала, что вытворял этот человек, вспоминала его невозмутимое лицо с красными оттопырен­ными ушами. Она вспоминала все педсоветы, на которых обсуждалось его поведение, и как горячо она боролась за него, как спорила с завучем Серафимой Ильиничной, и как она взяла у него слово исправиться, и как он дал ей наконец, после долгих уговоров и наставлений, это слово, и как он вот уже две недели стал даже лучше учиться. А потом она представляла себе, как подходит к ней завуч Серафима Ильинична и говорит:

«Вот он, ваш хвалёный Агафонов! Как видите, я была права».

И Нина Петровна тяжело вздыхала и переворачива­лась на другой бок.

Оставалась последняя надежда, что кто-то из её пяти­классников странно пошутил и утром классный журнал будет лежать на своём месте.

Под утро ей приснился короткий цветной сон. Ей при­снился Агафонов, который стоял на крыше высотного дома на площади Восстания и размахивал огромным классным журналом. А из журнала, как стаи птиц, вы­летали разноцветные отметки — зелёные двойки, оранже­вые тройки, тёмно-синие четвёрки и белые пятёрки и с громким пластмассовым стуком сыпались сверху на мо­стовую.

Она проснулась разбитая и пошла в школу.

На столе журнала не было.

За две минуты до звонка

Ученики пятого «А» сразу увидели, что классный руко­водитель ставит отметки не в классный журнал, как было заведено во все вековечные времена, а в обыкновенную школьную тетрадку в клеточку.

Гвоздева, которая всё всегда замечала первая, хотя и сидела за четвёртым столом, сказала по этому поводу своей подруге Собакиной:

— Погляди-ка, Валька! Чего это она, а?

На что Собакина, не отличавшаяся таким острым зре­нием, как её подруга Гвоздева, но зато отличавшаяся не менее острым любопытством, отвечала, вытянув шею и глядя на учительский стол из-за голов Трофимова и Кадушкиной:

— Ага. Чудно. Правда, Таньк?

При этом, должны мы тебе сказать, ни от Гвоздевой, ни от Собакиной не ускользнуло странное выражение лица Нины Петровны и синие круги под её глазами.

— Ниночка сегодня какая-то не такая, — сказала Гвоздева, многозначительно взглянув на Собакину.

— Ага, — сказала Собакина, многозначительно взгля­нув на Нину Петровну. — Интересно, что это с ней?.. И журнала почему-то нету!

Потом они обе повернули головы и поглядели на Тосю Одуванчикову.

— Тоська… — свистящим шёпотом одновременно про­изнесли обе.

Тося Одуванчикова подняла голову.

— Гляди, — произнесли шёпотом Гвоздева и Собакина и показали глазами на учительский стол.

Тосины глаза проследовали за их взглядом. В них тоже отразилось удивление.

Тося повернулась к Вере Пантелеевой.

Вера Пантелеева повернулась к Сене Мордюкову.

Сеня Мордюков повернулся к Рудику Антонченко…

И через пять минут весь пятый «А» был до краёв наполнен удивлением.

Теперь все глаза смотрели на учительский стол, а все головы строили самые разные догадки и предположения. В самых разных углах класса поднимался тихий значи­тельный гул, который говорил о том, что споры и обсуж­дения по поводу неожиданной загадки начались. В правом углу говорили: «Забыла». В левом — «Потеряла». Где-то посередине утверждали, что классные журналы теперь вообще отменили. Словом, мнения разделились.

Гвоздева и Собакина, страшно довольные тем, что им с такой лёгкостью удалось устроить прямо на уроке водо­ворот общественного мнения, вертелись во все стороны и подпрыгивали как на иголках, собирая со всех концов класса последние догадки и предположения.

— Гвоздева и Собакина, прекратите вертеться, — сказала усталым голосом Нина Петровна. — И вообще, что за шум в классе? Не мешайте, пожалуйста, своему товарищу разобрать предложение.

Возле доски, с мелом в руках, стоял Алик Спичкин. Он разбирал предложение. Он что-то мямлил, переминался с ноги на ногу, тёр грязной рукой лоб, подчёркивал вместо суффиксов союзы… И глядя на то, как он всё это делал, можно было помереть от зевоты.

Да, если бы пятый «А» не был так возбуждён, Алик Спичкин давно погрузил бы его в тяжкое дремотное состо­яние.

— Суффиксы бывают… э-э-э… бывают… — тянул Алик Спичкин.

Слушать это было невыносимо.

— Садись, Спичкин, — произнесла Нина Петровна. — Ставлю тебе три с минусом.

Спичкин оживился и пошёл на место. По дороге к своему столу он всё более распрямлялся и, наконец, стал важным и гордым. Спичкин не знал урока и был доволен, что Нина Петровна поставила ему не двойку, как он за­ служил, а три с минусом. Ему было приятно, что только что все своими глазами увидели и своими ушами услы­шали, как Нина Петровна к нему хорошо относится.

Но пятому «А» сегодня было не до этого. Скрытая по­лемика по поводу классного журнала всё не утихала. И не принимали участия в этой полемике всего только три человека во всём классе: председатель совета отряда Ира Сыркина, человек серьёзный и дисциплинированный, её сосед Сергей Агафонов, которого всё это мало интере­совало, и Аня Залетаева, которая была сегодня очень бледная и, видимо, плохо себя чувствовала.

Нина Петровна написала в тетрадке фамилию «Спич­кин» и вывела напротив неё три с минусом. До звонка оставалось две минуты.

Нина Петровна закрыла тетрадку и встала.

Её любимые ученики сидели перед ней. Вот они все перед ней как на ладони. Лица у них славные и от­крытые. Кажется, что никто из них никогда не может сделать ничего плохого. Но это, видно, только кажется. Потому что кто-то из них, кто-то из этих славных ребят украл классный журнал. Совершил такую странную, ди­кую и ничем не объяснимую выходку. Да, видно, плохо она ещё знает своих учеников…

В классе было тихо. Все, как по команде, подняли головы и уставились на Нину Петровну. Все как будто чего-то ждали.

— Ребята, — сказала Нина Петровна, — я должна сказать вам одну неприятную вещь… В нашем классе произошло… произошло… произошла… — И Нина Пет­ровна замялась, не в силах выговорить слово, которое жгло ей язык, страшное слово «кража».

Пятый «А» не сводил с неё глаз. И тогда Нина Пет­ровна собралась с духом и сказала:

— Вчера, ребята, в нашем классе произошла очень неприятная вещь. После уроков я оставила на окне клас­сный журнал, а когда вернулась, его уже не было Он исчез.

При этих словах Алик Спичкин подскочил на месте, Тося Одуванчикова схватилась за голову, Гвоздева и Собакина, как по команде, охнули, Фёдоров со свистом втянул в себя воздух и выпучил глаза, Ира Сыркина, наоборот, закрыла глаза и беззвучно открыла рот, Рудик Антонченко схватил себя за нос и изо всех сил его дёр­нул, что происходило с ним только в минуты наивысшего волнения, а Витя Синицын сказал: «Вот это да!» — и по­чесал макушку.

После этого наступила полная тишина.

Пятый «А» безмолвствовал.

Но в безмолвии этом чуткая Нина Петровна почувство­вала тревожные нотки, ибо это безмолвие напомнило Нине Петровне безмолвие леса перед надвигающейся бурей.

Нина Петровна взглянула на сидящих перед ней Гвоз­деву и Собакину. Они как будто оцепенели. Их спины вытянулись. Их лица подались вперёд. Они жадно лови­ли каждое её слово. Они хотели знать, что же дальше… Дальше-то что?!

— Ребята, — сказала Нина Петровна, — я думаю, что это недоразумение. Я в вас верю, ребята. И я даю вам два дня. Я надеюсь, что не позже чем через два дня журнал вернётся на своё прежнее место… До свиданья, ребята.

И Нина Петровна вышла из класса.

Классное собрание

И тогда с пятым «А» произошло что-то страшное.

Пятый «А» взорвался.

Грохот и звон ударили в светло-салатные стены, за­дрожал от грохота учительский стол, стёкла задребез­жали во всех четырёх окнах, закачалась над классом электрическая лампочка, со стены свалился гербарий.

Менделеев на портрете высоко поднял брови и осуждаю­ще взглянул в пространство между полом и потолком, со­трясаемое одновременно тридцатью семью пронзительными голосами, грохотом тридцати семи отодвигаемых стульев и взмахами тридцати семи пар рук.

Чёрт знает что творилось в пятом «А»!

Ни один самый догадливый человек не смог бы понять, что тут происходит. О чём кричат во всё горло эти восем­надцать мальчишек и девятнадцать девочек и чего они хотят?

И только два человека во всём классе хранили молчание. И это были круглая отличница и гордость класса Аня Залетаева и круглый двоечник и мелкий хулиган Сергей Агафонов.

В общем невообразимом шуме Аня Залетаева сидела тихо-тихо. Она пристально глядела на жёлтую полиро­ванную крышку стола, и ни кровинки не было в её лице.

А Сергей Агафонов, сложив руки на груди, с таким невозмутимым и бесстрастным видом глядел перед собой, как будто он находился в тихом скверике, где клевали крошки стайки воробьёв, а на лавках дремали старички и старушки.

За дверью оглушительно заливался звонок, но его не было слышно в пятом «А». Только было слышно, как из раздражающего уши шума вылетали пронзительные кри­ки: «Мусорное ведро!!! Журнал!!! Форточка!!! Воры!!!»

И вот когда этот страшный гвалт дошёл до последней степени и когда у любого из вошедших могла бы уже просто лопнуть голова, — в этот момент вышла вперёд председатель совета Ира Сыркина и подняла руку И странное дело, шум, как по команде, стих.

Все с пылающими щеками и блестящими глазами гля­дели на Иру Сыркину.

— Никто не выходит из класса, — скомандовала Ира Сыркина.

Но никто и не думал выходить. Даже Агафонов.

— Садитесь по местам, — скомандовала Ира Сырки­на. — Высказываться будем по очереди…

Пятый «А» подчинился. Авторитет Иры Сыркиной действовал безукоризненно.

За дверью гулкой радостной толпой проносились от­дыхающие от умственной нагрузки пятый «Б» и пятый «В», а весь пятый «А» в полном составе сидел в классе.

— Кто первый хочет высказаться? — сурово спросила Ира Сыркина.

— Я! — в один голос выкрикнули двенадцать человек и встали.

Остальные двадцать четыре тоже закричали: «Я! Я! Я!» — и вытянули вперёд руки.

— Тише! — приказала Ира Сыркина. — Не все сразу! Синицын, высказывайся!

— Его воры стащили! — не успев встать, закричал Витя Синицын. — Я знаю! Я точно знаю! Сейчас бандит­ская банда в Москве орудует, классные журналы похи­щает!

— Чепуха! — отрезала Ира Сыркина. — Гвоздева, говори!

— Его нянечка в мусорное ведро кинула, — волнуясь, заговорила Гвоздева. — Вот помереть мне на этом месте, нянечка! Она, наверно, подумала, что это просто так, какая-нибудь книжка ненужная…

— Тётя Вася в отличие от тебя книжки на помойку не выкидывает, — не дослушав её, сказала Ира Сыр­кина.

— Это я книжки выкидываю?! — возмутилась Гвоз­дева, но её перебил Сеня Мордюков, который вдруг вы­крикнул прямо с места и без очереди:

— Да нет, он в окно улетел! Был сквозняк, и он — фьють! — ив окно…

— Правильно, — подхватила Кадушкина. — Запросто в окно! Да какие там воры! Кому он нужен? Да мне сто рублей заплати, я бы его не взяла!

— А мне — тысячу! — заявил Сеня Мордюков.

— А мне — миллион!.. А мне — секстильон!.. А мне — сто миллиардов! — раздалось в разных углах класса, и снова, снова поднялся шум.

Ира Сыркина недовольно поморщилась.

— Ребята, давайте ближе к делу! — сказала она. — Ну что вы все чепуху какую-то говорите! Ну при чём тут деньги? Как вам только не стыдно! Мы же выясняем, куда делся журнал!

И тут с места поднялся Алик Спичкин. Щёки его го­рели. Глаза его… О! Глаза его были сейчас какие-то странные!.. В них что-то было такое… Какая-то тайна, что ли. Да, да, мы не побоимся этого слова! Именно тайна светилась сейчас в глазах Алика Спичкина. И встал он так важно и так торжественно… Все взоры невольно об­ратились к Алику. А Алик встал и секунду помолчал — видимо, для пущей важности. И вот он сказал:

— Я знаю, куда делся журнал. Вот тут некоторые заявляют, что его не стащили… А его стащили! (Слово «стащили» Алик произнёс чрезвычайно отчётливо, мед­ленно и громко.) Да-да, его стащили. И я это докажу.

Пум! И Алик как подкошенный плюхнулся на свой стул. Это твёрдая нога сидящего сзади Агафонова пнула Алика под колени.

— Ага! — закричал Алик. — Вот видите? Мне не дают сказать! Но пусть все слышат! Меня не запугаешь! Я разоблачу это подлое преступление! Преступник будет наказан!

И, обернувшись, он с бесстрашным видом поглядел прямо в невозмутимые жёлтые глаза Сергея Агафонова.

Пятый «А» с немым изумлением взирал на эту сцену…

В лице Агафонова не дрогнул ни один мускул.

— И-эх! — сказал Агафонов. Он глядел на Алика так, как глядят на таракана или на какую-нибудь летучую мышь, и всему классу было видно, что по каким-то при­чинам Сергей Агафонов не слишком любит Алика Спич­кина. Не слишком, не слишком его любит. Даже, наверно, и вовсе терпеть не может…

— Моль бесхвостая! — сказал Агафонов и плюнул.

— Агафонов! Как тебе не стыдно! — закричала до глу­бины души оскорблённая за Алика Тося Одуванчикова. — Бессовестный! Ира, скажи ему, чтобы он покинул наше собрание!

— А мне плевать на ваше собрание, — невозмутимо ответил Агафонов и вразвалочку вышел за дверь.

И снова все закричали и зашумели…

Но тут зазвонил звонок, и кратковременное классное собрание кончилось, так и не принеся никаких резуль­татов.

«Он стоял за деревом»

Тося и Алик шли домой. Щёки у них горели от воз­буждения.

— Алик, — говорила Тося, — а ты что, в самом деле подозреваешь Агафонова? А? Алик…

— Может, и его, — туманно отвечал Алик.

— Алик, а почему, почему? — спрашивала Тося.

— Узнаешь, когда время придёт, — говорил Алик.

— Алик, ну, А-а-лик!.. — взмолилась Тося, не выно­сившая никаких тайн. — Ну скажи, пожалуйста! Ну, прошу тебя! Ну, как это ты понял? Ты что, ВИДЕЛ?

— Видел, — сказал вдруг Алик, и Тося вздрогнула от этого короткого слова.

— Алик, а что ты видел? — осипшим от волнения го­лосом, почти шёпотом спросила Тося.

— Я видел, как он стоял за деревом, — многозначитель­но и важно произнёс Алик.

— За каким деревом?! Ну говори скорее! Ну, Алик! Ну, что он за этим деревом делал? Журнал в портфель прятал, а? Да что ж ты молчишь?

— Видела, когда мы вчера из школы выходили, — сказал Алик, — он за деревом стоял?

— Не видела, — чистосердечно призналась Тося. — Он когда снежками начал кидаться, я сразу побежала, и всё…

— Вот в том-то и дело, что не видела, — сказал Алик. — А надо видеть! Смотреть надо! Настоящий сыщик ничего из виду не упускает!.. А зачем он там стоял, знаешь?

— Нас ждал, — сказала Тося. — Он специально снежки приготовил.

— Плохо ты соображаешь! — сказал Алик. — ОН ЖДАЛ, КОГДА ВСЕ РАЗОЙДУТСЯ…

— Ой! — поняла Тося. — Значит, он хотел вернуться в класс за журналом?

— Вот именно, — сказал Алик. — Теперь, я надеюсь, тебе всё понятно?

Тося, восхищённая Аликиной сообразительностью, молчала.

— Вот так-то, — сказал Алик. — Я по всей Москве преступников искал, а они среди нас ходят! У себя под боком надо было глядеть. Большая была ошибка! Ну ни­чего. Теперь-то я докажу, на что я способен!

— Алик, а можно, я тебе опять буду помогать? Я ведь этого Агафонова терпеть не могу!

— Нет, — твёрдо сказал Алик. — Я сам его разоблачу. Я хочу, чтобы все в классе поняли, кто я такой и на что я способен.

— Алик, а ты его не боишься? — спросила Тося. Пе­ред её глазами встала та сцена в окне…

— Ещё чего! Да я захочу — его мигом из школы по­прут! Всё теперь от меня зависит.

…Когда на следующий день Нина Петровна вошла в класс, она первым делом кинула быстрый взгляд на учительский стол. Журнала на столе не было.

На перемене к ней подошёл с таинственным видом Алик Спичкин.

— Нина Петровна, можно вас на минутку? — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Мне вам кое-что ска­зать надо.

— Я тебя слушаю, Алик.

— Нина Петровна, я не могу больше молчать! — вдруг горячо заговорил Алик Спичкин. И снова огля­нулся.

— Да в чём дело, Алик? — сказала Нина Петровна.

— А дело в том, что я знаю, кто журнал стащил! — выпалил Алик.

Нина Петровна побледнела.

— Кто-нибудь в нашем классе?

— Агафонов, — как отрезал Алик. — А больше я вам пока ничего не скажу.

«Анюточка, почему ты плачешь?»

Ирина Васильевна Залетаева пришла с работы, как обычно, ровно в шесть часов вечера. Она поднялась по лестнице на свой этаж, вынула из кармана ключ и хоте­ла было открыть дверь, но передумала и позвонила. Она знала, что её ждёт дочь Анюточка, что, услышав звонок, она вскочит и побежит открывать ей дверь.

Тр-р-рк… — протрещал звонок.

Ирина Васильевна мысленно улыбнулась, представив себе, как вскакивает со стула Анюта, как она мчится по коридору, как несёт ей в переднюю тапочки.

Но странное дело, сегодня Анюта и не думала торо­питься.

Тр-р-рк, тр-р-рк… — нажала два раза подряд Ирина Васильевна.

Анюта не открывала.

Уже нервничая, Ирина Васильевна нажала на звонок третий раз… И когда дверь всё же не открылась, Ирина Васильевна подумала, что случилось что-то ужасное, что её дочь тяжело заболела.

Быстро вытащила она из сумочки ключ и сунула его в замочную скважину…

В квартире было тихо и темно. Дверь в комнату была прикрыта.

— Анюта! — позвала Ирина Васильевна.

Никакого ответа.

Ирина Васильевна вошла в комнату.

В середине полутёмной, сияющей чистотой комнаты стоял стол с чёрными ножками и блестящей коричневой полированной крышкой. В полированной поверхности стола отражалась синяя вазочка из чешского стекла и лежащие в ней крупные оранжевые апельсины. Мягко колыхались белые тюлевые занавески — форточка была открыта, по комнате разгуливал свежий воздух. Возле торшера с двумя маленькими бумажными абажурами, голубым и жёлтым, на широкой зелёной тахте под боль­шим пуховым платком лежала Аня. Лица её не было видно.

«Что такое? В чём дело? Она спит? Почему она спит?» — вихрем пронеслось в голове у Ирины Васильев­ны, и она вспомнила, что совсем недавно тоже застала дочь спящей, и тогда ещё удивилась и встревожилась: Аня никогда не спала ни днём, ни под вечер, а теперь вот пожалуйста, опять…

— Анюта… — тихо позвала Ирина Васильевна, под­ходя к Ане и стараясь заглянуть ей в лицо.

Анины глаза были закрыты. Лицо у неё было бледное. На скулах горели лихорадочные пятна.

— Заболела… — охнула Ирина Васильевна.

Да, теперь у Ирины Васильевны не оставалось никаких сомнений в том, что её единственная, горячо любимая дочь была тяжело больна. И к чести Ирины Васильевны надо заметить, что, поняв это, она не опустила руки и не стала тратить время на ненужные охи и вздохи, а, будучи человеком энергичным и решительным, быстро принялась за дело.

Она побежала на кухню, вынула из буфета картонную коробочку с сухой ромашкой, и через минуту приятный запах цветущего луга уже разливался по всей квартире и доносился до ноздрей Ани, которая вовсе и не думала спать, а только делала вид, что спит, потому что до этого она долго плакала, и глаза у неё были опухшие, и она не хотела, чтобы мама это заметила.

«Мама ромашку варит, — подумала Аня. — Она ре­шила, что я заболела. Сейчас она меня будет ромашкой поить».

И верно. Ирина Васильевна, свято верившая в то, что ромашковый чай помогает от всех болезней, поставила на поднос большую белую чашку и понесла её в комнату.

— Анюточка, — сказала она, присаживаясь с подносом на край тахты, — проснись, дочка. Я тебе чайку сделала.

— Я не хочу, мама, — не поворачиваясь, сказала Аня.

«Так она не спит?! — мелькнуло в голове у Ирины Васильевны. — Я пришла, а она даже не повернулась ко мне?! У неё воспаление лёгких!!!»

— Как это «не хочу»? — сказала Ирина Васильевна. — Обязательно выпей! И повернись ко мне, я тебе лоб по­щупаю.

Нехотя, очень нехотя повернулась Аня к маме. Глаза у Ани в самом деле были красные и опухшие.

«Завтра же вызову врача, — с тревогой всматриваясь в дочь, подумала Ирина Васильевна. — У неё температура не меньше сорока…»

Но Анин лоб, как ни странно, оказался ледяным.

— Анюта, — сказала Ирина Васильевна, — ты ужасно выглядишь. У тебя что-нибудь болит?

— Ничего у меня не болит, — отводя глаза, тихо, как будто издалека, ответила дочь.

— Может, ты чего-нибудь хочешь? Может, тебе апель­синчик дать? — допытывалась Ирина Васильевна.

— Не надо, — шёпотом отвечала Аня.

— Но почему? — ещё больше пугалась Ирина Василь­евна. Кому, как не ей, было знать, что её дочь обожает апельсины.

Но Аня не отвечала. Она снова отвернулась к стене и вдруг стала плакать.

Худенькие Анины плечи вздрагивали под серым плат­ком, из опухших глаз катились и падали на подушку слёзы, и Ирина Васильевна разволновалась не на шутку. Её любимая дочь, бледная, с кругами под глазами, ле­жала на тахте, плакала и уверяла, что у неё ничего не болит. А почему она лежала на тахте, почему была такая бледная и почему у неё под глазами круги — неизвестно, и неизвестность эта пугала Ирину Васильевну.

— Анюточка, почему ты плачешь? — спрашивала Ири­на Васильевна.

Но Аня молчала, на все вопросы она отвечала только «да» или «нет». И даже когда Ирина Васильевна сказала Ане, что не пустит её завтра в школу, Аня, которая в другой раз стала бы непременно спорить, покорно ска­зала:

— Хорошо, мама. Я не пойду.

Всё это было странно. Очень странно.

Утром Ирина Васильевна позвонила в поликлинику и вызвала на дом участкового врача Усачёву Розу Бори­совну.

Ирина Васильевна пьет валерьянку

За всё утро Аня не сказала ни слова. Она лежала и глядела в потолок.

— Анюточка, о чём ты думаешь? — допытывалась Ирина Васильевна.

— Ни о чём, — говорила Аня.

Но это была неправда.

Аня думала обо всём.

Она думала о классном журнале, который лежал в тёмном углу под ванной, завёрнутый в полиэтиленовый пакет. Она думала о Боре Дубове, который уже никогда на свете не захочет с ней дружить.

Она думала о том, что скажет мама, когда всё узнает.

Она думала о своей пропавшей жизни.

И думать обо всём этом было так тяжело и мучитель­ но, что она закрывала глаза, отчего бедная, ничего не подозревающая Ирина Васильевна совсем пугалась.

Весёлым голосом, как будто всё хорошо и её дочка совсем не больна, она принималась рассказывать Ане про одну сотрудницу, которая на два часа застряла в лифте, и про то, какой замечательный у них на работе будет дет­ский концерт… Но когда в самом весёлом месте Аня вдруг ни с того ни с сего отворачивалась к стене и опять начи­нала плакать, Ирина Васильевна пугалась ещё сильнее и бежала в ванную принимать валерьянку.

А потом пришла участковый врач Усачёва Роза Бори­совна. Она заглянула Ане в горло, послушала у неё пульс и сказала пахнущей валерьянкой Ирине Василь­евне:

— Успокойтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь так. Ни­чего ужасного у вашей дочери нет. Должно быть, она переутомилась. Видимо, ваша дочь очень усиленно за­нимается в школе. Наверное, она старательная ученица.

— О да! — воскликнула Ирина Васильевна. — У меня дочь круглая отличница. Её фотографию…

— Тем более, — сказала Роза Борисовна. — Тем бо­лее… Подержите её несколько дней дома. Пусть девочка отдохнёт и наберётся сил.

И доктор Усачёва ушла.

А Ирина Васильевна вернулась в комнату, потеплей укрыла Аню и пошла в ванную ещё раз принять валерь­янки. Роза Борисовна не успокоила Ирину Васильевну. На­оборот…

«Не больна? — думала Ирина Васильевна. — Переуто­милась? От занятий в школе переутомилась? Да для неё занятия — это одно удовольствие. И почему она именно сейчас переутомилась? Никогда в жизни не переутомля­лась, а сейчас… Нет, тут что-то не так. Что-то не так. Что же с ней произошло?..»

Ирина Васильевна не находила ответа. А потом она припоминала, что дочка её вообще последнее время вела себя странно… Ни с того ни с сего явилась в институт.

И в институте вела себя как-то чудно. Совсем не так, как всегда.

Да, она чудная в столовой была. Надулась, ни на кого не смотрела, разговаривать ни с кем не желала. Скажут: мать плохо дочку воспитала! Просто стыдно было перед Борисом Борисовичем. Такой приятный мужчина, такой интеллигентный, симпатичный… И сын у него неплохой мальчик. Сразу видно — не хулиган. Вот только на вид глуповатый какой-то. Уставился в витрину… Что он там нашёл? Всё же у такого папы сын мог и поинтереснее быть… И потом, видит — рядом девочка сидит. Мог бы и поговорить с ней, рассказать что-нибудь. Видно, у Бориса Борисовича времени не хватает с ним заниматься. Да это и не удивительно, он учёный, изобретатель… Очень ин­теллигентный мужчина.

Видно было, что валерьянка наконец оказала своё успо­каивающее действие на Ирину Васильевну. Сидя на краеш­ке ванны с пустым стаканчиком из-под капель, Ирина Васильевна стала вспоминать, какой приятный и интелли­гентный мужчина их начальник отдела Борис Борисович, и лицо её постепенно прояснялось.

Но потом она посмотрела в пустой стаканчик, вспомнила почему принимала капли, и заволновалась снова.

«Как же мне узнать, что с Анечкой творится? — думала она. — Что с ней происходит? То вдруг четвёрку ни с того ни с сего получила… Посмотрю-ка, пожалуй, её дневник. Уж не получила ли она, чего доброго, ещё одну четвёрку?!»

И, соскочив с краешка ванны, Ирина Васильевна пошла в комнату, чтобы проверить, всё ли в порядке в Анином дневнике.

Что за письмо?!

Оказалось, что Аня задремала. И не то чтобы задрема­ла, а по-настоящему спала, тихонечко даже посапывая.

Ирина Васильевна открыла Анин портфель.

Что такое? В дневник, прямо в серединку, был вложен какой-то конверт, согнутый пополам.

«Письмо? — подумала Ирина Васильевна, распрямляя конверт. — Интересное дело, от кого же это она письма по­лучает? Что-то я об этом письме ничего не знаю».

На конверте было написано: «Москва, 112114, Моло­дёжная ул., дом 7, кв. 38. Ане Залетаевой. Лично».

Обратного адреса не было.

Недолго думая Ирина Васильевна вынула из конверта письмо и принялась читать:

«Здравствуйте, Аня. Это пишет вам Борис Дубов…»

Что?! Этого ещё не хватало! Что это ещё за Борис Ду­бов?!

У Ирины Васильевны даже перехватило дыхание от сильнейшего волнения, и она вскочила со стула и опро­кинула его на пол.

Ирина Васильевна вся подобралась, смотря расширен­ными глазами на дочь. Но Аня спала. Грохот стула не разбудил её.

Тогда Ирина Васильевна тихонечко подняла стул, ти­хонечко-тихонечко на него села и стала читать письмо дальше.

«Извините, пожалуйста, что я вам пишу письмо, хотя мы с вами даже совсем не знакомы. Мне вообще ужасно стыдно… выкиньте его на помойку… Две недели тому назад я впервые увидел вашу фотографию в журнале «Пионер» у моего папы на работе, где также работает ваша мама, Залетаева Ирина Васильевна…»

Что?! Какого ещё папы?!

Ирина Васильевна подняла глаза от письма и в смяте­нии уставилась на Аню…

Да неужели это Бориса Борисовича Дубова сын? Ну конечно, как же она сразу не догадалась! Тут ясно ска­зано — Борис Дубов.

Ирина Васильевна с трудом усидела на стуле.

Так вот, значит, где собака зарыта…

Бедная девочка! Теперь всё понятно. Она же такая впечатлительная! С таким напряжением занимается. Устаёт. Скоро конец четверти. Она особенно старается, все силы отдаёт учёбе… А тут это письмо!.. Так неожи­данно!.. Так внезапно!.. Анюта не находит себе места. Она едет в институт. В институте она встречается в сто­ловой с этим мальчишкой… Это приводит её в страшное волнение… И вот пожалуйста, результат!.. Анюта больна.

Нет, так этого оставлять нельзя! Надо немедленно по­звонить Борису Борисовичу. Надо всё ему рассказать. Надо попросить его, чтобы он повлиял на сына. Чтобы объяснил ему, что нельзя морочить голову такой впечат­лительной девочке, да ещё под конец четверти!.. Чего доброго, снова напишет ей письмо! Да тогда Аня вообще в больницу попадёт!..

Ирина Васильевна быстро оделась и выскочила на улицу к телефонной будке.

Всё ещё дрожа от волнения, она набрала нужный номер и услышала в трубке мягкий негромкий голос:

— Алло, вас слушают!

— Борис Борисович? — сказала Ирина Васильевна. — С вами говорит ваша сотрудница Залетаева…

— Добрый день. Я вас слушаю, Ирина Васильевна. Вы, кажется, чем-то взволнованы? Что случилось?

— Вы даже представить себе не можете, что случи­лось! — сказала Ирина Васильевна. — У меня заболела дочь!.. А заболела она оттого, что получила письмо от вашего сына!

— От кого?!

— От вашего сына! Он, видите ли, письмо ей написал!

— Но разве может человек заболеть, получив письмо, Ирина Васильевна? Только в том случае, видимо, если оно очень плохое… А я, Ирина Васильевна, знаю своего сына и уверен, что ничего плохого он не мог написать.

— Как вы не понимаете, Борис Борисович?! — восклик­нула Ирина Васильевна. — Ведь он отвлекает девочку от занятий! Вот послушайте только, что он пишет…

И она приготовилась прочесть выдержку из письма, где Боря Дубов писал о концерте, как вдруг услышала из трубки:

— Я вас прошу не делать этого. Не утруждайте себя, Ирина Васильевна. Должен признаться, что мне не до­ставит никакого удовольствия слушать чужое письмо!

— ЧУЖОЕ?!—воскликнула в величайшем удивлении Ирина Васильевна. — Да его же ВАШ СОБСТВЕННЫЙ сын писал!!!

— Вы меня извините, Ирина Васильевна, — сказал Борис Борисович, — у меня больше нет времени. Но имейте в виду: если вам надо посидеть несколько дней с до­черью дома, то пожалуйста… Всего доброго!

— До свиданья, — сказала Ирина Васильевна.

Расстроенная, поднималась она по лестнице.

«Интеллигентный человек, — думала она, — а ничего не понял. Вот если бы у него у самого дочь была, он бы тогда всё понял…»

Поковыряв в замке ключом и открыв дверь, Ирина Васильевна вошла в квартиру…

И тут произошло нечто такое, о чём мы не можем не рассказать.

Войдя в квартиру, Ирина Васильевна столкнулась нос к носу со своей дочерью, стоявшей босиком на холодном полу в передней с раскрытым дневником в руках.

Неприятная тишина

Аня спала недолго.

Ей приснилось, как будто мама вытащила из-под ван­ны классный журнал…

С тяжело колотящимся сердцем Аня побежала в ван­ную.

Зелёный классный журнал, обёрнутый в полиэтилено­вую бумагу, лежал на своём месте под ванной, в правом углу, у самой стены.

Нет. Больше молчать она не может. Сейчас она ре­шится и всё расскажет маме. Сейчас, сейчас она возьмёт себя в руки и всё ей расскажет. Пусть мама всё про неё узнает. Пусть она говорит что хочет. Пусть ужасается. Пусть ругает её на чём свет стоит. Пусть даже побьёт. Вот хорошо бы было, если бы она её побила! А то будет плакать ещё. Нет уж, лучше пусть поколотит её хорошень­ко! Сейчас Аня встанет, пойдёт на кухню и всё ей рас­скажет. Она просто больше не может молчать. Она просто скоро разорвётся на кусочки от своей огромной и страш­ной тайны.

Аня прислушалась. В квартире была тишина. Из кух­ни не доносилось ни звука. Неужели мама ушла в мага­зин? Значит, она одна дома? Совсем одна?.. Господи, какая тоска!..

Аня побрела в комнату. Подошла к письменному столу. Пока нет мамы, она ещё раз перечитает письмо Бори. Аня взяла в руки портфель. Он почему-то был открыт. Из портфеля торчал край школьного дневника!

Трясущимися руками Аня вытащила дневник и оцепе­нела… Письма в дневнике не было.

Минуты две в полной неподвижности стояла Аня босая на холодном полу. Стояла и глядела в пустой дневник.

Четыре пятёрки, как весёлые толстенькие циркачки, прыгали и двоились перед её глазами. Пятёрка по рус­скому, пятёрка по английскому, пятёрка по математике, пятёрка по труду… Прыг, прыг…

И тут щёлкнул замок, в квартиру вошла Ирина Василь­евна.

Пятёрка по труду и пятёрка по английскому высоко подскочили, сделали сальто-мортале и поменялись друг с другом местами.

— Анюта, кто тебе позволил встать? — сказала Ирина Васильевна. — И почему ты стоишь босиком? Сейчас же ложись в постель!

Ирина Васильевна сказала это очень строго, но голос у неё почему-то немножко дрожал и оттого прозвучал не очень уж решительно.

Аня медленно повернула к ней лицо. В Аниных губах не было ни кровинки.

— Мама, где моё письмо?

— Какое письмо? — сказала Ирина Васильевна и не­ожиданно для самой себя покраснела, как девочка.

Долгим-долгим взглядом Аня посмотрела в лицо своей матери и, не сказав больше ни слова, пошла обратно к своей постели.

Голые Анины ноги тихо прошлёпали по натёртому до блеска — полу, голые Анины руки распрямили и натя­нули прямо на голову, на самую макушку, тёплый серый платок… и в комнате воцарилась тишина.

— Анюта, ты не проголодалась? — попробовала на­рушить тишину Ирина Васильевна.

Но после её вопроса тишина не замедлила вернуться.

Это было неприятно Ирине Васильевне. Это тревожило её.

— Ну да, я взяла письмо, — нервно сказала Ирина Васильевна. — А что, собственно, произошло?..

После этих слов Ирина Васильевна замолчала, и ти­шина не замедлила снова вплыть в комнату. Она была такая плотная и густая, эта тишина, что Ирине Василь­евне показалось, что у неё заломило в ушах, и ещё ей показалось, что если она не будет продолжать говорить, эта тишина просто раздавит её.

— Ну что я такого сделала? — сказала Ирина Василь­евна. — Ну подумаешь, прочла это глупое письмо! Ну нельзя же в самом деле из-за такой чепухи так рас­страиваться!

Её слова повисли в тишине. Аня молчала. Вместе с ней молчала вся полутёмная комната. Молчал шкаф, молчали полированный стол и мягкие стулья, молчали прозрачные тюлевые занавески, молчали апельсины в синей вазочке, а за окном в темноте бесшумно падали с неба мягкие белые хлопья.

— Что же ты молчишь? — сказала подавленно Ирина Васильевна. — Ну скажи что-нибудь.

И тогда она услышала из-под платка, очень тихонечко, как из какой-то далёкой дали:

— Мама, ты читала чужое письмо. Как тебе не стыдно!

— Это мне стыдно?! — закричала Ирина Василь­евна. — Это тебе должно быть стыдно, ты ведь в классе всем пример должна подавать! Ты ведь староста! От­личница учёбы!

И Ирина Васильевна снова замолчала, подыскивая нужные слова.

И тогда она услыхала… Она всё ожидала услышать, но только не это. Да-да, всё что угодно, но только не это, не это…

Она услыхала из-под платка, как из глубокого-глубо- кого колодца:

— Я больше не отличница, мама. И не староста. И в школу я больше никогда в жизни не пойду.

Агафонов идет за Тосей

В этот день Тося Одуванчикова пришла в школу в по­ловине восьмого. Ей не терпелось посмотреть, лежит ли классный журнал на столе.

Нет, классный журнал не лежал на столе. Зато в клас­се было, как никогда в это время, полно народу. В клас­се стоял гул. Во всех углах ещё горячо обсуждалось не­давнее событие.

Но день прошёл как обычно.

Отличался он от других дней только тем, что учителя, как и вчера, выставляли отметки не в журнал, а в тет­радку или просто на белый тетрадный листок.

После уроков к Тосе подошла Ира Сыркина.

— Тося, у меня к тебе поручение от совета отряда, — сказала она. — Сходи сегодня к Ане, навести её. И за­хвати с собой учебники, расскажешь ей новые уроки.

— А почему именно я? — удивилась Тося.

— А потому, что ты сидишь вместе с Аней за одним столом. А у нас в классе такой порядок: кто с кем сидит, тот к тому ходит объяснять уроки. Понятно?

— Понятно, — вяло сказала Тося.

У них в той школе тоже был такой порядок. Но там Тося сидела со своей лучшей подругой Нинкой Кошкиной, и ей и говорить не надо было, чтобы она её навещала. Она и так к ней приходила каждый день, даже когда та и не болела…

После уроков Алик Спичкин обещал Тосе посвятить её в свои планы по выслеживанию Агафонова. А теперь иди к этой, к Залетаевой!.. Да она её даже в дом не пустит. Как Ира Сыркина этого не понимает?..

Алик вызвался идти вместе с ней, но Тося отклонила его предложение. Она сказала, что пойдёт к Ане сама и постарается как можно скорее отбарабанить заданные на дом уроки. Алик пусть ждёт её в скверике возле Ани­ного дома. И тогда уж они спокойно смогут обо всём поговорить.

Ой как не хотелось Тосе идти к Ане Залетаевой! Как не хотелось!

Ещё подумает, что она к ней подлизывается!

Ещё подумает, что она с удовольствием пошла! Только и ждала, чтобы к ней пойти! Только и мечтала!

Ещё подумает, что она сама напросилась!

Очень не хотелось Тосе идти к Ане Залетаевой! Но… Порядок есть порядок. Тут уж ничего не поделаешь.

Сергей Агафонов был доволен.

Потоптавшись на школьном крыльце, пошептавшись и посмотрев по сторонам, Одуванчикова и Спичкин ра­зошлись в разные стороны. Спичкин пошёл налево, Оду­ванчикова — направо.

Подождав, пока Тося отойдёт на порядочное расстояние, Агафонов отправился за ней. Зачем? Он не знал. Просто ему хотелось идти вслед за Тосей. А что, не имеет он права, что ли, идти куда ему хочется?

Тося Одуванчикова направлялась не к своему дому. Уж что-что, а где Тосин дом, Агафонов знал прекрасно.

Тося шла не спеша и помахивала портфелем. Агафонов шёл следом.

Сначала он шёл по другой стороне улицы и на почти­тельном расстоянии от Одуванчиковой. Он думал — вот она сейчас оглянется и увидит его.

«Вот ещё! — думал Агафонов. — Ещё подумает, что я за ней иду».

Но Тося и не думала оглядываться.

Спокойно и медленно шла она по улице и только порт­фельчиком помахивала взад-вперёд, взад-вперёд, взад-впе­рёд.

Тогда Агафонов стал потихоньку приближаться. Сна­чала он перешёл на ту сторону улицы, где шла Тося.

«А вдруг обернётся?» — думал он.

Но она не оборачивалась.

Тогда он ускорил шаг и подошёл к Тосе ещё ближе.

«Подумаешь, ну и пусть оборачивается!» — отчаянно подумал он.

Но она не оборачивалась.

И тогда Агафонов, забыв всякую осторожность, пошёл за Тосей почти вплотную. Отчаянное сердце Агафонова сжимало непонятное волнение.

«Вот дура, — думал он, — не может обернуться!»

А она всё не оборачивалась.

Тогда он стал насвистывать какой-то мотивчик, сначала тихо, потом всё громче и громче…

Но она не оборачивалась.

И тогда Агафонов решился.

Он сплюнул, лихо надвинул свою драную кроличью шапку почти на самые глаза, поглубже засунул руки в карманы и, как торпедный катер, на полном ходу двинул­ся вперёд на ничего не подозревающую, безмятежную Тосю Одуванчикову.

Тося охнула и отлетела в сторону.

— Дурак! — донеслось до Агафонова…

И столько неподдельного чувства было вложено в это нехитрое слово, что Агафонову стало не по себе.

Он обернулся. Тося синей варежкой стряхивала с шубы снег.

— Эй, ты! — сказал Агафонов. — Ты не очень-то! А то…

И лицо его по привычке скорчило такую угрожающую гримасу, что ему самому стало тошно и противно.

— Дурак! — ещё раз сказала Тося и, не глядя более на Агафонова, прищурив глаза и подняв кверху свой ма­ленький нос, усеянный бессчётным числом нежно-жёлтых микроскопических веснушек, прошествовала мимо… Мимо оторопевшего и незадачливого, мимо поверженного в прах и совершенно раздавленного Тосиным величием Сергея Агафонова.

Остаток пути не был отмечен более никакими события­ми. Понурый и совершенно потерявший форму Сергей Агафонов брёл, не говоря ни слова, за Тосей Одуванчи- ковой, а она, Одуванчикова, шествовала впереди, и порт­фель её мерно двигался взад-вперёд, взад-вперёд, взад- вперёд, а брови её были высоко подняты, и гордый взгляд её блуждал где-то в далёком неземном пространстве.

Так они дошли до большого серого дома. Ещё шаг — и Тося скрылась в подъезде.

— Эй ты, рыжая… — сказал Агафонов в тёмную глу­бину подъезда, и тут обидное слово «дурак» снова с раз­маху шлёпнулось прямо в бесстрашное, но ранимое сердце Сергея Агафонова.

Сергей Агафонов вздохнул, повернулся к подъезду спиной и, подкинув в воздух свой долготерпеливый и рас­трёпанный до последней степени портфель, с такой не­навистью пнул его ногой, что бедное, ни в чём не повинное изделие кожгалантерейной фабрики имени Макарова, опи­сав в воздухе громадную дугу, плавно опустилось на заснежённую крышу двухэтажного деревянного сарая, покорно ожидающего своей очереди быть снесённым в третьем квартале текущего года.

— И-эх! — с чувством сказал Сергей Агафонов и по­лез на крышу сарая.

«Кого вам нужно, милое дитя?»

Войдя в тёмный подъезд и поднявшись на лифте до десятого этажа, Тося остановилась перед большой корич­невой дверью, вынула из кармана бумажку в клеточку и сверила по бумажке номер квартиры.

Всё было правильно. Квартира номер тридцать восемь, где жила Аня Залетаева, была прямо перед Тосиными глазами.

Тося аккуратно сложила бумажку и сунула её в кар­ман. Потом она медленно отряхнула пальто, хотя оно, честно говоря, было совершенно чистое, потом протянула руку к звонку.

Но звонить не стала. Рука застыла в воздухе. Потом рука опустилась и стала расстёгивать пальто. Наверное, Тосе было жарко.

Расстегнув пальто, Тосина рука снова потянулась к звонку, но на сей раз ей почему-то потребовалось не­медленно застегнуться на все пуговицы.

Всё было ясно: Тосе ужасно не хотелось звонить в эту дверь. И стучать, ей тоже не хотелось. А уж входить в неё и подавно.

Тяжело вздохнув, а затем застегнув и снова расстегнув пальто, Тося постояла на лестничной площадке, подошла к двери напротив и перечитала фамилии жильцов, которые были на табличке. Читала она эти фамилии с таким интересом, словно ей надо было попасть именно в эту квар­тиру.

Потом она увидела на стене рядом с дверью малень­кое белое пятнышко и поскребла его ногтем.

После этого она собралась было снова перечитать фа­милии жильцов, но тут дверь с табличкой открылась. Из неё вышел громадный гражданин в шляпе и заинте­ресованно уставился на Тосю.

— Кого вам нужно, милое дитя? — громоподобным голосом пропел гражданин.

— Мне?.. — растерялась Тося. — Мне нужно… Ска­жите, пожалуйста, Аня Залетаева здесь живёт?

— Ах, Залетаева? Аня?.. То бишь Анна Васильевна Залетаева?.. Извольте… — прогрохотал гражданин. — Всегда к вашим услугам… Прошу…

И он величаво выставил вперёд правую руку, а левой рукой обнял оробевшую Тосю за плечи и подтолкнул к Аниной двери.

— Будьте здоровы, милое дитя! — пропел он уже из лифта. — В следующий раз обращайтесь прямо ко мне!

— Большое спасибо! — сказала Тося вдогонку спус­кающемуся лифту.

И тяжело вздохнула.

Делать было нечего.

Тося решительно протянула руку и нажала на звонок.

Тр-р-рк!.. — затрещал звонок. И тут же за дверью противно залаяла собака.

«Сейчас откроют», — подобралась внутренне Тося.

Но дверь никто не открывал.

«Никого нет», — обрадовалась Тося и позвонила ещё раз, уже очень решительно, просто так, на всякий случай.

И тут…

Собачий лай превратился в нежное повизгивание, в нём зазвенели радостные переливчатые нотки, и за дверью послышались чьи-то медленные, осторожные шаги. Вер­нее, даже не шаги, а только лёгкое поскрипывание пола под ногами.

Сердце Тоси оборвалось.

«Дома», — безнадёжно подумала Тося.

— Кто там? — услышала она тихий знакомый голос.

— Это я, — сдавленным голосом сказала Тося. — Я пришла уроки объяснить. Меня Ира Сыркина послала.

За дверью помолчали, а потом дверь медленно стала приоткрываться. На площадку выскочила маленькая лох­матая собачонка и с лаем бросилась к Тосиным ногам.

— Чапка, не смей! — услышала Тося, подняла глаза и обомлела.

Королева Аня Залетаева

Перед ней стояла Аня.

Нет, это стояла не Аня. Это стояла королева.

Королева Аня Залетаева была одета во что-то необык­новенное. Что-то совершенно королевское. Нет, даже царское… Что-то огромное. Что-то блестящее и малиновое. Какая-то потрясающая невиданная одежда!

Тяжёлые широкие складки этой одежды спускались до самого пола, и только потрескавшиеся кончики Аниных чёрных, видавших виды тренировочных тапочек осторожно и почтительно выглядывали из-под неё.

По всей этой изумительной одежде — Тося никак не могла сообразить, как же она могла называться, раньше она наверняка называлась бы бальным платьем короле­вы, — гордо расхаживали разноцветные, переливающиеся павлины, а между павлинами были раскиданы желтоватые и зеленоватые цветы.

Плечи этой одежды кончались там, где начинались острые Анины локти, и Аня должна была держать руки чуть-чуть кверху, чтобы огромные рукава, собранные на руках широченной малиновой гармошкой, не свалились бы вниз.

Целую минуту Тося не могла закрыть рот от удивления и восторга.

Зрелище было действительно захватывающее. На пле­чах у Ани красовался китайский шёлковый халат, при­надлежащий её маме и купленный ею по недорогой цене в комиссионном магазине лет семь тому назад.

И хотя лицо у Ани было бледное, почти зелёное, а под глазами красовались синие круги, и хотя из малинового, расшитого жёлтыми цветами ворота выглядывала очень тонкая и худая Анина шея, всё равно Аня была в этом халате как королева. Вот ведь что одежда делает с людьми!

Но Ане, по-видимому, это было всё равно. Пока Тося слегка вытаращенными и блестящими от восторга гла­зами оглядывала китайский атласный малиновый халат, Аня, не зная, что делать и что сказать, запихивала та­почкой под коврик для ботинок какую-то нитку, неизвест­но откуда взявшуюся в этой блестевшей чистотой при­хожей.

Безмолвная сцена длилась не менее минуты

Наконец…

— Здравствуй, — робко выговорила Тося.

— Здравствуй, — не поднимая глаз от нитки, отвечала Аня.

— Ну как, объяснять тебе? Или, может, ты не хо­чешь?.. Если ты не хочешь, ты скажи, я уйду… — за­бормотала Тося и нерешительно взглянула на Аню, ожи­дая, что она скажет, и даже взялась было за ручку две­ри на всякий случай.

— Как хочешь, — сказала Аня, опуская глаза и изо всех сил стараясь быть равнодушной. — Как хочешь. Если хочешь — уходи…

Собака всё лаяла и вертелась между ними в узкой прихожей, а они всё стояли друг против друга, и Тося совершенно не знала, что делать. Аня, видно, только и хотела, чтобы она поскорее ушла. Она, наверно, ждала, когда наконец можно будет закрыть за нею дверь.

— Ну, я пошла, — сказала Тося, нажимая на ручку.

— Ну и уходи, — сказала Аня, стараясь, чтобы голос её не дрожал.

Что-то в этом голосе заставило Тосю насторожиться.

— Но, может, мне всё же…

— Не надо, — хрипловато сказала Аня. — Уходи. Тося взглянула на Аню повнимательнее. Что такое?.. Анины губы дрожали. Из правого глаза выкатывалась слезинка.

Тося не поверила своим глазам. Аня?! Плачет?! Что это с ней?

— Так я останусь, а? — сказала вдруг Тося. — Мож­но, я останусь? Я тебе только уроки объясню и сразу уйду… Я быстро. Ты не бойся!

И вдруг вся нерешительность слетела мигом с Тоси, и она стала быстро-быстро раздеваться.

— Давай повешу, ты не достанешь, — ожившим голо­сом сказала Аня, беря в обе руки Тосино зимнее паль­тишко. — А вот тапочки. Надевай, у нас знаешь как жарко!

— Давай, — сказала Тося, садясь на табуретку и стя­гивая тёплые ботинки. — У нас тоже дома жара. И чего они так топят, а?

— Не знаю, — удивлённо и даже радостно сказала Аня. — Прямо сама не понимаю, чего они так топят! Дышать нечем!

И они с Тосей посмотрели друг на друга, и почему-то обе засмеялись, хотя как будто ничего смешного не было в том, что дома так топили.

— Пойдём, ты не стесняйся, — сказала Аня, взяв Тосин портфель. — Мы дома одни с Чапкой.

— А я и не стесняюсь, — весело сказала Тося. — Ты знаешь, я вообще нестеснительная.

И через минуту они уже сидели рядом за столом и Тося старательно объясняла Ане домашние задания.

Аня сидела и слушала.

«Я даже не спросила, чем она заболела, — думала про себя Тося, поглядывая на Аню. — Выглядит она ужасно, вон какие круги под глазами. Да, очень плохо она выглядит…»

«Сейчас кончит и уйдёт, — думала Аня. — Кончит объяснять и уйдёт… Тося, не уходи, пожалуйста. Я хочу рассказать тебе, Тося. Я всё тебе расскажу. Только не уходи».

«И чего я на неё обижалась? — думала Тося. — Вот дура! Нашла на кого обижаться! Да она же очень хоро­шая… Да она замечательная! Вон какая бледная. И ху­дая. И такие круги под глазами у неё… Выглядит она ужасно. Да нет, прекрасно она выглядит! Просто расчу­десно она выглядит!»

«Не уходи, Тося, — думала Аня. — Пожалуйста, не уходи…»

— Ну вот и всё, — сказала Тося, поднимаясь. — Теперь я пойду, да?

Аня не отвечала. Она сидела и смотрела в окно.

— Тося, не уходи, пожалуйста, — вдруг тихо сказала Аня. — Если тебе не трудно, побудь ещё немножко.

— Ой, да мне совсем не трудно! — обрадовалась Тося. — Да я с удовольствием! Мне у тебя знаешь как нравится! — И она от всей души погладила по белой лохматой спине вертящуюся во все стороны Чапку.

— Давай чаю попьём! — сказала Аня. — У нас пе­ченье есть миндальное и сушки с маком. Давай?

— Давай, — сказала Тося, и они пошли на кухню ставить чайник.

— Ну вот, — сказала Аня. — Вот… А нравится тебе наш кактус?

— Замечательный у вас кактус! — сказала Тося, притрагиваясь к кактусу и тут же быстро отдёргивая руку.

Тут они обе неловко помолчали.

— А посмотри, какой у нас балкон, — вскакивая, сказала Аня.

— Потрясающий у вас балкон! — сказала Тося. — И вообще у вас такая квартирка уютная! Прелесть!

— А правда у нас из окна красиво? — сказала Аня. — Вон там, видишь, парк. А вон там, слева… нет, не туда смотришь, ещё левее… там драматический театр. Ты лю­бишь в театр ходить?

— Люблю… — сказала Тося. — Ань, а что ж ты не спросишь про классный журнал? Ты знаешь, он ведь так и не нашёлся! Сегодня опять учителя отметки на бумаж­ку ставили.

— Да? — побелевшими губами сказала Аня.

— Ну да! — живо подхватила Тося. — Представляешь, вот бессовестный! Взял и не возвращает! Нина Петровна сказала, чтобы журнал через два дня был на месте, а этот и не думает его на место класть. И не положит. Даю тебе слово, что не положит. Что я его, не знаю, что ли?!

— А про кого ты говоришь? — с большим трудом вы­говорила Аня. — Кто… не положит?

— Как кто? Да Агафонов, конечно! Кто же ещё? Ведь это же он журнал стащил!

Тося вдруг прервала себя и испуганно покосилась на Аню. Аня пыталась налить в чашку чай, но кипяток, брызгаясь, проливался то на блюдце, то на стол.

— Дай я налью, — сказала Тося. — Всё-таки странная история, правда? Зачем Агафонову понадобился классный журнал?

И тут Аня Залетаева выпрямилась и поглядела прямо в Тосины глаза. Её лицо было белым как мел.

— Это вовсе не Агафонов. Это я взяла журнал, — сказала Аня.

И она повернулась и, путаясь в полах халата, пошла из кухни.

А Тося так и осталась сидеть с раскрытым ртом и с застывшей рукой, в которой было зажато миндальное пе­ченье.

Планы Алика Спичкина

А в это самое время Алик Спичкин, как было услов­лено, приближался к Аниному дому.

В сквере перед домом Тоси не оказалось.

«Чего это она? — подумал Алик. — С ума, что ли, сошла, уже целый час у Залетаевой торчит! Нашла у кого гостить!»

Алик захотел присесть на лавочку, но лавки были покрыты снегом и вообще было довольно холодно. Алик стал прохаживаться взад и вперёд перед Аниным домом.

Ничего, что Тося не шла. Это даже было хорошо. Ему надо было кое-что обдумать.

«Так, значит, сделаем вот что, — думал Алик, отпе­чатывая на чистом белом снегу ровные следы. — Возьму бинокль, влезу на дерево перед агафоновским домом и буду вести наблюдение.

…А если там занавески?.. Так. Не годится.

…А если нет занавесок?.. Тоже не годится. Он ме­ня запросто увидит. Дерево прямо перед окном. Нет, не пойдёт.

Тогда вот что. Сделаем у него в доме обыск. Ого, это идея! Приду с милицией и сделаю у него обыск. Так и скажу в милиции:

«Товарищи, Агафонов украл классный журнал. У него надо сделать обыск…»

…А если он его выкинул или сжёг? Он ведь не дурак его в доме держать! Нет, Агафонов не дурак. Это он только притворяется балбесом, знаем мы его! Этот Ага­фонов жутко хитрый! Его, Алика Спичкина, на мякине не проведёшь. Не на того напал. Всё равно он выведет Агафонова на чистую воду. Только как это сделать? Как? »

Так думал Алик Спичкин и всё ходил и ходил взад и вперёд перед залетаевским домом — весь снег утоптал…

И не знал, не знал Алик Спичкин, что сверху, с вы­соты двухэтажного деревянного сарая, глядит на него Агафонов и, глядя на него, думает: «Ах ты моль бесхвос­тая! Ты чего это тут топчешься?! Опять за своё?! Ну, по­годи!»

«Тося, прости меня!»

Тося осторожно положила нетронутое печенье обратно в вазочку. Что такое? Может, она ослышалась?

Аня сказала что-то странное, что-то очень чудное… Пошутила?.. Но она была такая серьёзная. И такая бледная…

Тося встала с табуретки. Чапка вертелась у её ног.

— Чапка, это правда? — спросила Тося. Но Чапка ничего не сказала. Тогда Тося взяла Чапку на руки и пошла за Аней.

Ани в комнате не было. Тося заглянула под тахту, под стол, потом она открыла двери в туалет и в ванную. Ани нигде не было.

Страшная мысль пришла Тосе в голову, и от этой мысли у неё даже задрожали руки — вдруг Аня выпрыг­нула из окна?

Тося побежала обратно в комнату… Окно было закле­ено, и даже форточка была закрыта.

Тося перевела дух.

Весёлая Чапка сидела у неё на руках и, повизгивая, облизывала ей ухо. Тося спустила её на пол.

— Чапка, ищи Аню! — приказала она.

Чапка прыгала и вертела хвостом. Несерьёзная, видно, это была собака.

— Чапка, ищи Аню, — став на четвереньки и глядя прямо в глаза Чапке, раздельно, по слогам повторила Тося.

Но глупая Чапка продолжала веселиться.

Тогда Тося вспомнила, что собакам дают понюхать какую-нибудь вещь пропавшего человека, схватила Чапку, посадила её на тахту и сунула носом прямо в пуховый платок.

Чапка повертела головой, чихнула, и вдруг до неё, как видно, дошло. С деловым видом соскочила она с тах­ты и, оглядываясь на Тосю, побежала в коридор. Тося бросилась за ней.

Чапка царапалась в какую-то дверь в коридоре. Это, видно, была дверь кладовки.

Тося прислушалась. Из-за двери раздавался приглушён­ный плач. Аня плакала в тёмной кладовке. Дверь была закрыта изнутри.

Тося тихонечко постучала:

— Аня, открой, пожалуйста!

Аня не открывала, только плакать стала ещё сильнее.

— Анечка, открой, — сказала Тося. — Ну открой, прошу тебя. Ну что ты там сидишь? Там же темно! — Тося уже потихонечку хлюпала носом: она не выносила, когда кто-нибудь плакал, да ещё так плакал!..

Ей отвечали только прерывистые Анины рыдания.

— А-а-ня! — проревела уже в полный голос совер­шенно расстроенная Тося. — Откро-ой-ой сей-ча-ас же!..

И тут Тосины рыдания смешались с Аниными и на какое-то время даже перекрыли их.

Чапка наблюдала всю эту сцену с безмолвным удив­лением.

В квартире № 38 по Молодёжной улице стоял оглуши­тельный рёв.

Если бы в это время сюда пришёл какой-нибудь по­сторонний человек — скажем, слесарь или управдом, — то глазам бы его представилась странная сцена.

На полу, перед дверью кладовки, сидит смешная ры­жая девочка в школьной форме и, горько всхлипывая и вытирая мокрое лицо о мягкую собачью спину, произно­сит время от времени:

— Выйди! Выйди! Выйди!

А в ответ непонятно откуда, кажется из-под пола или из-за стены, сквозь глухие всхлипы и прерывистые рыда­ния доносится невнятно и отчаянно:

— Ни за что! Ни за что! Ни за что! Никогда!

Но всему приходит конец. Плакать без конца тоже невозможно. И даже любившая поплакать Тося Одуван­чикова, с чувством поплакав перед дверью кладовки, вскоре поняла, что плакать ей больше не хочется. Надо было приниматься за какое-то другое, более полезное дело.

И вот напоследок, насухо вытерев лицо совершенно уже мокрой Чапкой, Тося прерывисто вздохнула и за­молчала.

Это был не просто конец плача. Это был хитрый ма­нёвр.

Плач за дверью тоже потихоньку смолк.

— Тося… — послышался из-за двери слабый, дрожа­щий голос. — Ты где?

Тося не отвечала. Она даже Чапке погрозила паль­цем: «Молчи!»

— Тося… — послышалось снова из-за двери.

Тося снова не ответила.

Дверь кладовки стала медленно открываться. В двери показалось освещённое тусклой лампочкой, до невозмож­ности зарёванное и опухшее от слёз Анино лицо.

Увидев сидящую на полу Тосю, Аня выползла из кла­довки и опустилась рядом.

Малиновое озеро с расписными павлинами расплылось по тёмной прихожей.

— Я думала, ты ушла, — прерывающимся шёпотом сказала Аня.

— Да что ты! — сказала тоже шёпотом Тося. — Куда я уйду? Как же я тебя оставлю?

— Ты знаешь, мне даже легче стало, — сказала Аня. — Я даже не понимаю почему. Ты не представ­ляешь, как мне тяжело было!

— Ещё как представляю! — горячим шёпотом отклик­нулась Тося. — Я тоже один раз во втором классе у од­ной девочки плюшевого медвежонка стащила. Так мне тоже так тяжело было! Я прямо видеть его не могла, этого медвежонка! Я его теперь всю жизнь вспоминаю!.. А тут — классный журнал. Ещё бы не тяжело!

— Вот видишь, какая я, — сказала Аня. — Ты, навер­но, от меня такого не ожидала.

— Вообще-то да, — честно призналась Тося. — Но только ты не плачь! — испугалась она, видя, что Анины глаза снова наливаются слезами. — Подумаешь, клас­сный журнал! Чепуха на постном масле!.. Нашла из-за чего плакать! Ты мне лучше расскажи всё по порядку. Ладно? Я всё пойму. Ты не бойся.

И, сидя на полу в тёмной прихожей и чувствуя рядом тёплый Тосин бок, Аня всё ей рассказала. Да, всё она рассказала Тосе — и про Борино письмо, и про тройку с минусом, и про журнал, — и отзывчивая, полная жа­лости и сострадания Тося только охала, слушая этот по­трясающий рассказ.

«Господи, ну и дура же я! — проносилось в голове у Тоси. — И чего я думала, будто она вредная? Да она такая хорошая, прямо ужас! И ничего удивительного, что Боря Дубов в неё влюбился. Она же просто заме­чательная! А журнал, ну, журнал — это пустяки!»

И Тося с преданной любовью смотрела на распухший и красный, как помидор, Анин нос и на её глаза, кото­рые от слёз стали совсем как щёлочки, и на всё её такое жалкое и такое беспомощное сейчас лицо.

— Ерунда! — говорила Тося. — Ерунда! И чего ты так плакала? Да подумаешь, журнал, дело какое! Что его, обратно, что ли, нельзя положить? Вот уж чепуха на постном масле!

— Понимаешь, я не могу, — говорила ей Аня. — Я боюсь. Я теперь даже к школе близко подойти боюсь. Я даже из дома выйти боюсь. Мне кажется, все на меня смотрят. И потом, мне стыдно. Мне так стыдно, я даже тебе сказать не могу, как!

— Знаешь что, — говорила Тося в великодушном по­рыве, — если ты боишься, я сама это сделаю, вот что! Да, да, я сама его обратно положу!

И Аня смотрела на Тосю, как смотрела бы, наверное, на ангела, если бы ангел вдруг, откуда ни возьмись^ появился бы на свете и влетел бы, похлопывая белыми крылышками, в квартиру номер тридцать восемь и уселся бы рядом с Аней на полу в прихожей.

— Неужели ты это сделаешь? — говорила Аня, и глаза её снова начинали блестеть от слёз.

— Сделаю, — говорила Тося. — Ты не беспокойся. Да это мне ничего не стоит. Вот пустяки-то — журнал на стол положить!

— А если кто-нибудь увидит?! — волновалась Аня.

— Да я так сделаю, что ни одна живая душа не уви­дит. Ты только не волнуйся!

— Тося, — говорила Аня, — Тося… — и бросалась обнимать и целовать Тосю, и той даже приходила в го­лову мысль: а не сошла ли Аня с ума от горя и пере­живаний? Так это было непохоже на Аню, что она вдруг лезла целоваться…

— Тося, прости меня, — говорила Аня, — я была такая вредная!

— Да что ты! — с жаром защищалась Тося. — Это ты меня прости! Это я вредная была! Прямо ужас, а не человек!

А потом вдвоём они вытаскивали из-под ванны клас­сный журнал и всовывали его в Тосин портфель.

А потом они прощались, и напоследок Тося Одуванчи­кова мерила в кухне китайский малиновый халат, так поразивший её воображение.

Сцена с портфелем

Когда Тося Одуванчикова спускалась по лестнице на улицу, на сердце у неё было и весело и тревожно.

Посреди двора стоял Алик. Вид у него был совсем замёрзший.

— Ну ты даёшь! — услышала она. — Я тебя целых два часа жду! Я весь окоченел, пока ты там с «классной доской» рассиживала. Ты что, с ума, что ли, сошла? О чём это вы там могли беседовать?

«Так я тебе и сказала!» — подумала Тося. Но вслух произнесла:

— Не сердись, Алик. Я уроки Ане объясняла. А потом мы с ней пили чай. И вовсе она не «классная доска»! Зря ты её так называешь.

— Что? — удивился Алик. — А ты сама-то как её называла?

— Мало ли что, — сказала Тося. — Может, я дура была. И вообще она очень даже хорошая!

Эта незначительная фраза заставила Алика насто­рожиться. И ему даже захотелось обидеться, что он мо­ментально и сделал.

— Очень интересно, — сказал Алик, надувшись как индюк. — Я тут стою на морозе, а они чай распивают за моей спиной.

— Алик, ну прости, — примирительно сказала То­ся. — Пойдём, а?

— Может, теперь ты и дружить с ней начнёшь?.. Давай-давай, дружи…

Похоже было, что он разозлился.

— И начну, — сказала вдруг Тося. — И тебя не спрошусь. Подумаешь, какой начальник нашёлся!

Это решительное заявление несколько охладило пыл Алика Спичкина.

— Ладно, давай портфель, — сказал он. — Думаешь, легко на морозе два часа ждать?

И он протянул руку к Тосиному портфелю.

Алик теперь носил Тосин портфель, но только когда знал, что никто из одноклассников этого не видит. Если ему казалось, что кто-нибудь видит, он сразу совал порт­фель обратно в Тосины руки. Да, такая странная особен­ность была у Алика Спичкина. И Тося охотно прощала ему эту странность. И она охотно разрешала ему носить свой портфель. И сейчас она хотела отдать его Алику, но спохватилась…

— Спасибо, Алик, — сказала Тося. — Не беспокойся. Лучше я его сама понесу.

Белые брови Алика Спичкина сошлись у переносицы.

— Как так «сама»? Почему это «сама»? Всегда не «сама», а сейчас вдруг «сама»?

Может, эта Залетаева подговаривала Тоську против него, Алика Спичкина, чтобы она с ним не дружила? Всё ясно. Так и было.

— А ну давай сюда портфель! — рассердился Алик. И он схватил Тосин портфель и изо всех сил потащил его к себе.

— Отдай! — закричала Тося. — Не твой и не бери!

Но Алик вцепился в портфель мёртвой хваткой, как будто вместе с Тосиным портфелем он хотел вернуть себе Тосину дружбу.

Но Тося ни за что на свете, хоть режьте её на кусочки, не отдала бы сейчас портфель. Шутка ли, в портфеле ле­жал классный журнал! С покрасневшим лицом изо всех сил тянула она к себе свой портфель… Но Алик не от­пускал.

Кажется, пришла пора вмешаться третьему действую­щему лицу.

И третье действующее лицо не замедлило вмешаться. С громким криком «И-эх!» оно соскочило с двухметровой высоты и кинулось в атаку. Оно подскочило к обидчику и занесло над ним увесистый кулак.

— Отдай портфель! — угрожающе прорычало третье действующее лицо. — Ах ты моль бесхвостая!

И третье действующее лицо со страшной силой дёрнуло портфель в третью сторону.

И тогда бедный Тосин портфель, не выдержавший та­кого бурного натиска, раскрылся, и всё, что там было, и тетрадки, и учебники, и пенал, и… (ой, Тося даже глаза закрыла!) классный журнал — всё, всё вывалилось прямо в снег.

Ах!

Тося, как пантера, метнулась к журналу, укрывая его своей грудью от посторонних взоров, а третье действую­щее лицо недолго думая стало дубасить Алика Спичкина своими кулачищами.

— Я тебе покажу, как чужие портфели хватать! — приговаривало оно.

Бедный Спичкин совсем растерялся. Он часто замор­гал белыми ресницами и даже закричал тоненько:

— Мама!

А Тося не могла прийти к нему на помощь, потому что вынимала из снега журнал и прятала его между учебниками и тетрадками и засовывала обратно в порт­фель.

Но зато уж потом…

— Алик, держись! — закричала она. И разбежа­лась и так наподдала Агафонову головой в живот, что тот даже отлетел.

— Вот тебе! — сказала Тося. — Дурак, хулиган!.. Пойдём, Алик.

И она схватила бедного Алика за руку и потащила его скорее подальше.

«Так я же…» — хотел ей вдогонку сказать Агафонов, но только почесал ушибленный живот и так ничего и не сказал.

Не умел говорить Сергей Агафонов. Плохо он умел выражать свои мысли. А если бы умел он их выражать хорошо, то вот что он сказал бы вдогонку Тосе Одуванчиковой:

«Так я же хотел как лучше! Эх ты, дура ты, дура! Ничего-то ты не поняла!»

А Одуванчикова и Спичкин быстро удалялись. И эта моль бесхвостая, этот портфеленосец, этот рвотный поро­шок время от времени поворачивался и грозил издали кулаком ему, лучшему драчуну класса Сергею Агафонову.

— Дела-а! — произнёс удивлённо и задумчиво Сергей Агафонов.

Никогда в жизни не был так удивлён и озадачен са­мый отчаянный и самый отстающий ученик пятого клас­са « А ».

Никак он не ожидал, что эта Одуванчикова, эта ти­хоня, умеет так драться!

«Дела-а! — подумал ещё раз Агафонов. — Такая девчонка… Отличная девчонка!.. И на что он ей сдался, этот трус?!»

Вон они идут, голубчики, вдвоём, чуть ли не за руки держатся, а он тут стоит один, дурак дураком…

И, подумав об этом, Агафонов в сердцах сплюнул на снег, сунул в рот два пальца и так оглушительно свист­нул, что стая ворон с шумом поднялась с соседнего де­рева и полетела догонять Одуванчикову и Спичкина.

«Вот это номер!»

Некоторое время Тося и Алик шли молча.

Время от времени Алик оборачивался и устрашающе грозил Агафонову кулаком, что должно было, несомненно, означать: «Ты ещё у меня поплачешь!» А Тося шла и ду­мала о своём.

Очень волновала её одна вещь. Она не знала, никак не могла понять, заметил ли кто-нибудь выпавший из порт­феля классный журнал?

Заметили или не заметили?

Тося искоса взглянула на Алика. Воинственный пыл Алика всё увеличивался, по мере того как увеличивалось расстояние между ним и Агафоновым. Лицо у Алика ста­новилось всё злее, а складка между белых бровей всё бо­лее решительной.

— Зря ты вообще в это дело вмешалась, — вдруг ска­зал Алик. — И кто тебя просил?

— Что?

Тося поняла не сразу: мысли её витали вокруг клас­сного журнала.

— А то! — сказал Алик. — Не надо было мне мешать, вот что! Если бы не ты, я бы его так излупил! От него мокрое место бы осталось!..

— А-а, — сказала Тося рассеянно.

«Видели или не видели? Заметили или нет?»

— Послушай-ка, Алик, — вдруг сказала она. — Скажи честно, ты всё знаешь?

«Про что это она?» — подумал Алик. Но вслух сказал на всякий случай и сделал при этом очень важное и та­инственное лицо:

— Может, кое-что и знаю.

— А что ты знаешь? — безразлично спросила Тося.

— А всё знаю, — сказал Алик. — Я всё знаю, ты не думай.

— Так, значит, ты видел? — Большие голубые Тосины глаза с тревогой глядели прямо в глаза Алика.

— Ещё бы, — сказал Алик. — Я всё вижу, не бес­покойся.

Тося побледнела.

— Алик, — сказала она с усилием, — а ты никому не скажешь?

Тут Алик слегка растерялся.

— Не скажу, — сказал он нерешительно.

«Что же это она имеет в виду? — подумал Алик. — Про что это она?» Но как настоящий сыщик виду не подал.

Лицо Тоси было необычайно серьёзно.

— Клянись! — сказала Тося.

— Клянусь! — сказал Алик.

Тося вздохнула с облегчением.

— Я так и знала, — сказала она. — Я знала, что ты меня не выдашь… Вот, неси, — сказала она и дала ему свой портфель.

Алик взял портфель. Он был совершенно сбит с толку. Он нёс портфель и ничего не понимал.

— Алик, — сказала вдруг Тося, — а ты не поможешь мне его обратно положить? Ты знаешь, я боюсь ужасно. У меня прямо руки и ноги трясутся.

«Про что это она? — опять подумал Алик. — Что обратно положить? Почему у неё руки и ноги трясутся? Ничего не понимаю!»

Он посмотрел сбоку на Тосю, и вдруг одна странная мысль пришла ему в голову.

«А что, если… Что, если это она про журнал, про пропавший классный журнал говорит?»

От этой мысли у Алика даже пересохло в горле. И он остановился как вкопанный.

Ну конечно, конечно, она говорит про классный жур­нал, про что же ещё? И как же это он сразу не до­гадался?

— Тоська, — закричал он, — так, значит, журнал у тебя?

— Какой журнал? — тоже остановившись и сильно побледнев, сказала Тося.

— Да журнал классный! Ты ведь сейчас сама при­зналась, что он у тебя.

— Я?.. Призналась? — вдруг тихо сказала Тося. И она быстро вырвала у Алика свой портфель. — Ничего я не признавалась. И чего ты выдумываешь? Какой-то жур­нал… Ничего у меня нет.

И тогда Алик Спичкин, как настоящий сыщик, пошёл на хитрость.

— Да я же поклялся! — сказал он. — Ты не бойся, я никому не скажу. У тебя он или не у тебя?

Тося остановилась и поглядела долгим-долгим, испы­тующим взглядом на Алика.

— Нет у меня никакого журнала! — негромко и ре­шительно сказала Тося. — И вообще я тороплюсь. Пока.

И она повернулась и пошла. А Алик так и остался стоять на месте.

«Вот это номер! — думал он. — У неё журнал! У неё! Провалиться мне на этом месте! И как же я сразу не догадался? А я-то, дурак, ей про Агафонова… А она поддакивает, поддакивает… Вот тебе и тихоня! Обвела меня вокруг пальца. Притворялась хорошей такой, а са­ма… Ну ничего, это мне урок будет. Если хочешь быть настоящим следователем, никому нельзя доверять! Ни­кому!»

Алик Спичкин поднимает руку

Приближались каникулы. Приближался концерт для детей в институтском клубе. Но Боря Дубов думал теперь о предстоящем концерте без всякой радости.

«Она не придёт, — думал Боря. — А если и придёт, то ни за что не станет со мной разговаривать. После той встречи в столовой… Да она же совершенно теперь убежде­на, что я полный дурак. Нет-нет, она не придёт…»

И тогда Боря решил ехать на Молодёжную улицу.

Сквер перед домом был пуст. Аня смахнула с лавочки снег, села и принялась чертить что-то веткой на земле.

Опять её грызла тоска.

«Мало того, что я украла журнал, — думала она, — я ещё и Тосю впутала в эту историю!.. Ну почему она должна расхлёбывать за меня мой ужасный поступок? Как это нечестно, гадко, отвратительно! Как мне такое могло прийти в голову?.. И что я вообще тут сижу? Мне надо идти в школу и во всём сознаться. Во всём, во всём сознаться. Хватит уже! Я и так столько времени поте­ряла!..»

И Аня вскочила и быстро пошла между деревьями.

У выхода она столкнулась с каким-то мальчишкой, пробормотала «извините» и, не поднимая головы, дви­нулась дальше.

Она шла в школу.

Она не видела, как мальчишка долго-долго глядел ей вслед, а потом повернулся и решительно направился за ней.

А в школе между тем происходили вот какие события.

Тося Одуванчикова, придя в класс ни свет ни заря, выдвинула ящик учительского стола и, воровато озираясь, сунула в него классный журнал. Потом пулей выскочила из класса и бросилась в пионерскую комнату, которая находилась на втором этаже.

К счастью, пионерская комната оказалась открыта.

Тося вбежала в неё и дрожащей рукой закрыла дверь на крючок. Потом, отдуваясь как паровоз, села на стол, где были разложены изделия кружка «Умелые руки». Ещё немножко, и пластилиновый пионер, вылепленный учеником третьего класса Перепетуевым Валентином Ивановичем, как гласила табличка, висевшая у пионера на шее, оказался бы просто куском пластилина.

Тося испуганно поправила покосившегося пионера и стала ждать.

Так ждала она и смотрела то на вышитые салфетки, то на часы, а потом на дощечки, оформленные художествен­ным выжиганием (по дощечкам ходили рогатые олени), а потом снова на часы и, наконец, только на часы, только на большую стрелку часов, которая медленно и постепен­но подползала к началу урока… И только когда на часах стало двадцать минут девятого, Тося слезла со стола с экспонатами, причём оказалось, что она сидела на белой кругленькой салфеточке, обвязанной кружевами и выши­той розами.

Тося расправила это помятое художественное изделие и робко выползла из пионерской комнаты.

Когда она вошла в класс, пятый «А» гудел как улей.

Увидев Тосю, Гвоздева и Собакина бросились к ней и чуть не сбили её с ног. Они схватили её за руки и по­тащили к учительскому столу.

— Журнал… Нашёлся… — прерывистыми от волнения голосами сообщили они ей по дороге. — Вот лежит… Гляди!

— Ну и что? — сказала Тося, стараясь казаться рав­нодушной. — Подумаешь! Что я, журнала не видела?

— Как?! — Гвоздева и Собакина разом выпустили То­сю и поглядели на неё как на сумасшедшую. — Да ты что?!

Они оставили Тосю в покое и бросились в правый угол. Там горячо обсуждалось возвращение журнала. Толстый Петька Фёдоров, первым вошедший сегодня в класс, весь красный, со слезами на глазах клялся и давал честное слово, что это не он положил журнал в учительский стол. А Нинка Сорокина в сотый раз рассказывала, как она полезла в стол за мелом, смотрит, а он… лежит…

Агафонова, между прочим, ещё в классе не было, и те, кто имел подозрения на Агафонова, недоуменно пожи­мали плечами.

— Ну что, разоблачил? — спрашивал почти каждый у Алика Спичкина, но Алик с гордым и таинственным видом отмалчивался.

Все ждали начала урока. Первый урок был русский язык.

И вот…

Зазвенел звонок, и в класс вошла Нина Петровна. Ещё с порога Нина Петровна взглянула на учительский стол.

Подойдя к столу, она взяла в руки журнал, вниматель­но перелистала его и только потом произнесла:

— Здравствуйте, ребята. Садитесь.

Все ожидали, что она ещё что-нибудь скажет, но Нина Петровна как ни в чём не бывало начала урок.

Это несколько разочаровало учеников пятого «А». Но когда за несколько минут до окончания урока Нина Пет­ровна вдруг произнесла: «Ребята, сегодня после уроков состоится классное собрание. Попрошу вас не расходить­ся!» — пятый «А» снова заметно оживился.

Нина Петровна шла в учительскую.

Под мышкой она несла классный журнал.

По дороге ей попался Агафонов. Вид у него был, как всегда, непроницаемый.

«Спасибо тебе, — благодарно подумала Нина Петров­на, — всё-таки у тебя есть совесть. Недаром я за тебя заступалась».

Когда Нина Петровна снова вошла в класс, все уже чинно сидели по местам. Никто не вертелся, не шушукал­ся, и даже Гвоздева с Собакиной не шептались, как всегда, а смотрели возбуждёнными глазами на Нину Петровну, словно хотели сказать: «Ну, скорее, скорее… Давайте же скорее начнём собрание! Давайте скорее всё узнаем!»

Нина Петровна оглядела притихший класс. На всех лицах было написано волнение, любопытство и напряжён­ное ожидание.

Место Ани Залетаевой пустовало.

«Жалко, что старосты нет, — подумала Нина Петров­на. — Не вовремя она заболела».

Сидевшая одна Тося Одуванчикова сегодня выглядела неважно. Обычно такая весёлая и румяная, сегодня она была бледной и подавленной.

— Ну что ж, начнём, — сказала Нина Петровна. — Итак, ребята, пропавший журнал нашёлся. Вот он лежит на столе. Я очень рада, что он нашёлся. И всё же, ребята, я бы хотела знать, кто из вас положил его на стол.

В классе стояла тишина. Слышны были сквозь закры­тые окна отдалённый гул стройки и шум машин.

— Я жду, ребята, — сказала Нина Петровна. Она глядела на класс.

Ученики пятого «А» глядели друг на друга. Все жда­ли — вот поднимется чья-то рука. Вот кто-то сознается… Некоторые, не скрывая, посматривали на Агафонова.

Сама Нина Петровна изо всех сил старалась на него не глядеть. Она смотрела на Петю Фёдорова, у которого от возбуждения пылали уши, на Гвоздеву с Собакиной, которые вертелись как на иголках, на такого важного и торжественного сегодня Алика Спичкина, на Тосю Одуванчикову, которая и в самом деле выглядела се­годня совсем плохо — ходила, наверно, навещать Аню, уж не заразилась ли от неё?.. На Агафонова она стара­лась не смотреть, но волей-неволей взгляд её несколько раз коснулся его скуластого непроницаемого лица.

Агафонов глядел в окно. Да, твёрдый это был оре­шек.

«Ну подними, пожалуйста, руку, — мысленно молила его Нина Петровна. — Ну сознайся. Ну что тебе стоит? Ведь тебе же будет лучше, если ты сознаешься…»

Молчание становилось уже просто невыносимым.

— Так. Никто не сознаётся, — сказала Нина Петров­на. — Это очень жалко. Честно говоря, я была уверена…

И тут весь класс повернулся, как один человек: руку поднял Алик Спичкин.

«Алик, погоди! — захотелось крикнуть Нине Петров­не. — Погоди! Пусть он сам сознается!»

Но Алик уже вставал с места.

— Я знаю, кто это сделал, — отчеканивая каждый слог, сказал Алик. — Этот человек сидит здесь, в классе.

Все большими глазами глядели на Алика. Алик мол­чал.

— Ну кто, кто? Говори скорей! — не выдержала Гвоз­дева.

Многие, уже не стесняясь, в упор смотрели на Агафо­нова. Агафонов оставался невозмутимым.

— Вы хотите знать, кто этот человек? — сказал Алик. — Это Одуванчикова.

Тося Одуванчикова побледнела.

Все взгляды, все, как один, устремились теперь на Тосю, и под этими взглядами Тося Одуванчикова вся как- то сникла и съёжилась за столом, и даже яркие её волосы как будто сразу поблёкли.

«Кто взял журнал?»

В классе стояла гробовая тишина.

Все смотрели на рыжий Тосин затылок, который опус­кался всё ниже и ниже.

Агафонов тоже уже не смотрел в окно. Лицо его, толь­ко что абсолютно непроницаемое, стало вдруг растерянным и даже жалким. И он, как и все, уставился в Тосину спину.

А Тосина спина всё сгибалась и сгибалась и, наконец, согнулась в три погибели.

Нина Петровна с трудом приходила в себя.

— Тося, это правда? — наконец выговорила она.

Тося молчала. Крупные слёзы уже падали из её глаз.

— Мы с Одуванчиковой дружили, — сказал Алик, — но это ничего не значит… Она не оправдала…

— Да заткнись ты! — вдруг зло сказала Гвоздева. — Без тебя разберутся!

— Тося, — тихо сказала Нина Петровна, — это ты положила журнал?

— Да, — еле слышно произнесла Тося. Слёзы уже во­всю катились по её лицу.

— Одуванчикова, — сказала убитым голосом Нина Петровна, — отвечай: зачем ты брала журнал?

— Да не брала она! — послышался вдруг небрежный голос Агафонова. — Это я взял…

По классу прошёл гул, как проходит гул по морю перед надвигающимся штормом.

— Не верьте ему! — закричал Алик. — Это она взяла! Она! Я точно знаю! И обратно она его положила, я до­казать могу.

— Нет, я взял! — перебил его Агафонов. — Взял — и всё. А потом, думаю, ладно, так уж и быть, обратно положу. И положил.

— Господи, да что же это такое? — жалобно сказала Нина Петровна. — Вы меня совсем с ума сведёте! Кто же, в конце концов, взял журнал?

И в это самое время дверь пятого «А» скрипнула и приоткрылась, и в класс вошла Аня Залетаева.

— Нина Петровна, это я взяла журнал… — тихо ска­зала Аня.

Заключение

Мы не будем рассказывать вам о том, что было дальше на классном собрании.

Мы только скажем, что продолжалось оно ещё долго.

Долго-долго была закрыта дверь пятого класса «А». Долго-долго за ней то наступала полная тишина, то под­нимался невообразимый шум.

И вот…

Дверь пятого «А» открылась. Раскрасневшиеся пяти­классники высыпали в коридор и парами и кучками, воз­буждённо переговариваясь, направились по лестнице в раздевалку.

Среди них шли и Аня с Тосей. Они шли рядышком, бок о бок. Их окружали Гвоздева с Собакиной, и Вера Панте­леева, и Витька Синицын, и многие другие.

Чуть поодаль шёл с независимым видом Сергей Ага­фонов. И Тося иногда незаметно оборачивалась и благо­дарно поглядывала на него, отчего Сергей Агафонов краснел всё с тем же независимым видом.

А ещё поодаль, совсем позади всех, брёл незадавшийся следователь Алик Спичкин. Настроение у него было мрачное.

Ну, вот и всё.

На этом мы, пожалуй, и кончили бы нашу повесть. Но…

Мы совсем забыли рассказать вам ещё об одном важном для нашей повести событии.

На школьном крыльце стоял и ждал Аню Залетаеву ученик шестого класса 628-й средней школы Борис Дубов.

(Илл. Юдина Г.)

👍
71
+69
👎
2
id datеtime user_name message
22059973Ольга Стрелецэто отличный рассказ про школу
9088667почемунорм рассказ, классный
8570973нормЭто самый лучший рассказ про школу и школьников
8463671нормнормальный рассказ про отношения родителей и детей

Похожие рассказы

Рассказы Люси Синицыной, ученицы третьего класса
Ирина Пивоварова

Рассказы Люси Синицыной, ученицы третьего класса
И. Пивоварова написала рассказы Люси Синицыной, ученицы третьего класса. Девочка…
Верная собака Уран
Ирина Пивоварова

Верная собака Уран
Верная собака Уран появилась у Люси Синицыной, героини рассказов И. Пивоваровой. Павлику…
Превращение фарфоровой свинки
Ирина Пивоварова

Превращение фарфоровой свинки
Превращение фарфоровой свинки произошло у Люси Синицыной, героини рассказов И.…
Однажды Катя с Манечкой
Ирина Пивоварова

Однажды Катя с Манечкой
И. Пивоварова написала рассказы про то, как однажды Катя с Манечкой дрессировали кота…