Этим летом папе нужно было съездить по делу в город Ясногорск, и в день отъезда он сказал:
— Возьму-ка я Дениску с собой!
Я сразу посмотрел на маму. Но мама молчала.
Тогда папа сказал:
— Ну что ж, пристегни его к своей юбке. Пусть он ходит за тобой пристегнутый.
Тут у мамы глаза сразу стали зеленые, как крыжовник. Она сказала:
— Делайте что хотите! Хоть в Антарктиду!
И в этот же вечер мы с папой сели в поезд и поехали. В нашем вагоне было много разного народу: старушки и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка. И было очень весело и шумно, и мы открыли консервы, и пили чай из стаканов в подстаканниках, и ели колбасу большущими кусками. А потом один парень снял пиджак и остался в майке; у него были белые руки и круглые мускулы, прямо как шары. Он достал с третьей полки гармошку, и заиграл, и спел грустную песню про комсомольца, как он упал на траву, возле своего коня, у его ног, и закрыл свои карие очи, и красная кровь стекала на зеленую траву.
Я подошел к окошку, и стоял, и смотрел, как мелькают в темноте огоньки, и все думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал в разведку и его, может быть, тогда не убили бы.
А потом папа подошел ко мне, и мы с ним вдвоем помолчали, и папа сказал:
— Не скучай. Мы послезавтра вернемся, и ты расскажешь маме, как было интересно.
Он отошел и стал стелить постель, а потом подозвал меня и спросил:
— Ты где ляжешь? К стенке?
Но я сказал:
— Лучше ты ложись к стенке. А я с краю.
Папа лег к стенке, на бок, а я лег с краю, тоже на бок, и колеса застучали: трата-та-трата-та...
И вдруг я проснулся оттого, что я наполовину висел в воздухе и одной рукой держался за столик, чтоб не упасть. Видно, папа во сне очень разметался и совсем меня вытеснил с полки. Я хотел устроиться поудобней, но в это время сон с меня соскочил, и я присел на краешек постели и стал разглядывать все вокруг себя.
В вагоне уже было светло, и отовсюду свисали разные ноги и руки. Ноги были в разноцветных носках или просто босиком, и была одна маленькая девчонская нога, похожая на коричневую чурочку.
Наш поезд ехал очень медленно. Колеса тарахтели. Я увидел, что зеленые ветки почти касаются наших окон, и получилось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит, и я побежал босиком в тамбур. Там дверь была открыта настежь, и я ухватился за перильца и осторожно свесил ноги.
Сидеть было холодно, потому что я был в одних трусиках, и железный пол меня прямо захолодил, но по том он согрелся, и я сидел, подсунув руки под мышки. Ветер был слабый, еле-еле дул, а поезд шел медленно медленно, он поднимался в гору, колеса тарахтели, и я потихоньку к ним подладился и сочинил песню:
Вот мчится поезд — красота!
Стучат колеса — тра-та-та!
И случайно я посмотрел направо и увидел конец нашего поезда: он был полукруглый, как хвост.
Я тогда посмотрел налево и увидел наш паровоз: он вовсю карабкался вверх, как какой-нибудь жук. И я догадался, что здесь поворот.
А рядом с поездом была тропочка, совсем узкая, и я увидел, что впереди по этой тропочке идет человек. Издалека мне показалось, что он совсем маленький, но поезд все-таки шел побыстрее его, и я постепенно увидел, что он большой, и на нем голубая рубашка, и что он в тяжелых сапогах. По этим сапогам было видно, что он уже устал идти. Он держал что-то в руках.
Когда поезд его догнал, этот дядька вдруг спустился со своей тропочки и побежал рядом с поездом, сапоги его хрупали по камешкам, и камешки разлетались из-под тяжелых сапог в разные стороны. И тут я поравнялся с ним, и он протянул мне решето, затянутое полотенцем, и все бежал рядом со мной, и лицо у него было красное и мокрое. Он крикнул:
— Держи решето, малый! — и ловко сунул мне его на колени.
Я вцепился в это решето, а дяденька ухватился за перильца, подтянулся, вскочил на подножку и сел рядом со мной. Он вытер лицо рубашкой и сказал:
— Еле влез...
Я сказал:
— Нате ваше решето.
Но он не взял. Он сказал:
— Тебя как звать?
Я ответил:
— Денис.
Он кивнул головой и сказал:
— А моего — Сережка.
Я спросил:
— Он в каком классе?
Дяденька сказал:
— Во вторым.
— Надо говорить: во втором, — сказал я.
Тут он сердито засмеялся и стал стаскивать полотенце с решета. Под полотенцем лежали серебристые листья, и оттуда пошел такой запах, что я чуть не сошел с ума. А дяденька стал аккуратно снимать эти листья один за одним, и я увидел, что это — полное решето малины. И хотя она была очень красная, она была еще и серебристая, седая, что ли; и каждая ягодка лежала отдельно, как будто твердая. Я смотрел на малину во все глаза.
— Это ее холодком прикрыло, ишь притуманилась, — сказал дядька. — Ешь давай!
И я взял ягоду и съел, и потом еще одну, и тоже съел, и придавил языком, и стал так есть по одной, и просто таял от удовольствия, а дяденька сидел и смотрел на меня, и лицо у него было такое, как будто я болен и ему жалко меня. Он сказал:
— Ты не по одной. Ты пригоршней.
И отвернулся. Наверно, чтоб я не стеснялся. Но я его нисколько не стеснялся: я добрых не стесняюсь, я стал сразу есть пригоршней и решил, что пусть я лопну, но все равно я эту малину съем всю.
Никогда еще не было так вкусно у меня во рту и так хорошо на душе. Но потом я вспомнил про Сережку и спросил у дяденьки:
— А Сережа ваш уже ел?
— Как же не ел, — сказал он, — было, и он ел.
Я сказал:
— Почему же было? А например, сегодня он уже ел?
Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек.
— Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость.
Он помолчал и сказал:
— И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Сережка, браток, теперь в городе живет, уехал он от меня.
Я очень удивился. Вот так парень! Во втором классе, а от отца удрал!
Я сказал:
— А он один удрал или с товарищем?
Но дяденька сказал сердито:
— Зачем — один? С мамой со своей! Ей, видишь ли, учиться приспичило! У ней там родичи, друзья-приятели разные... Вот и выходит кино: Сережка в городе живет, а я здесь. Нескладно, а?
Я сказал:
— Не волнуйтесь, выучится на машиниста и приедет. Подождите.
Он сказал:
— Долго больно ждать.
Я сказал:
— А он в каком городе живет?
— В Курским.
Я сказал:
— Нужно говорить: в Курске.
Тут дяденька опять засмеялся — хрипло, как простуженный, а потом перестал. Он наклонился ко мне поближе и сказал:
— Ладно, ученая твоя голова. Я тоже выучусь. Война меня в школу не пустила. Я в твои годы кору варил и ел. — И тут он задумался. Потом вдруг встрепенулся и показал на лес: — Вот в этим самым лесу, браток. А за ним, гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено. Я там и соскочу.
Я сказал:
— Я еще одну только горсточку съем, и вы завязывайте свою малину.
Но он придержал решето у меня на коленях:
— Не в том дело. Возьми себе.
Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжелая и твердая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь теплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно.
Он так подержал меня немножко и сказал:
— Ну, бывай, сынок. Смотри, веди хорошо...
Он погладил меня и вдруг сразу спрыгнул на ходу. Я не успел опомниться, а он уже отстал, и я опять услышал, как хрупают камешки под его тяжелыми сапогами.
И я увидел, как он стал удаляться от меня, быстро пошел вверх на подъем, хороший такой человек в голубой рубашке и тяжелых сапогах.
И скоро наш поезд стал идти быстрее, и ветер стал чересчур сильный, и я взял решето с малиной и понес его в вагон, и дошел до папы.
Малина уже начала оттаивать и не была такая седая, но пахла все равно как целый сад.
А папа спал; он раскинулся на нашей полке, и мне совершенно негде было приткнуться, и некому было показать эту малину и рассказать про дядьку в голубой рубашке и про его сына.
В вагоне все спали, и вокруг по-прежнему висели разноцветные пятки.
Я поставил решето на пол и увидел, что у меня весь живот, и руки, и колени красные, — это был малиновый сок, и я подумал, что надо сбегать умыться, но вдруг начал клевать носом.
В углу стоял большой чемодан, перевязанный крест-накрест, он стоял торчком; мы на нем вчера резали колбасу и открывали консервы. Я подошел к нему и положил на него локти и голову, и сразу поезд стал особенно сильно стучать, и я пригрелся и долго слушал этот стук, и опять в моей голове запелась песня:
Вот мчится поезд -
кра-
со-
та!
Поют колеса -
тра-
та-
та!
