На днях я прочитал в газете извещение о смерти Якова Берсенева. Я давно уже потерял его из виду, и, просмотрев газету, я был удивлен не столько тем, что он умер, сколько тем, как еще он смог прожить до сих пор, имея не менее шести ран — сломанные ребра и совершенно отбитые прикладами легкие.
Теперь, когда он умер, можно написать всю правду о гибели 4-й роты. И не потому, чтобы не хотелось раньше это сделать из-за боязни или других каких соображений, а только потому, что не хотелось лишний раз причинять никчемную боль главному виновнику разгрома, но в то же время хорошему парню, в числе многих других жестоко поплатившемуся за свое самоволие и недисциплинированность.
Было это дело у Черной долины, в Таврии, на маленьком полустанке, имя которого затерялось у меня в памяти. Нашей 4-й роте поручено было охранять участок железной дороги возле бандитского гнезда Бакалеевки, из центра которого постоянно выделялись отряды, разрушившие возле полустанка железнодорожное полотно.
За неделю у нас было несколько мелких стычек и перестрелок.
Рота наша была крепкая, дружная, но немного своевольная и недисциплинированная.
И одним из самых отчаянных и в то же время неорганизованных бойцов был Яков Берсенев — прежний махновец, однако окончательно перешедший на сторону красных.
Он никак не мог освоиться с мыслью, что рота — это не сборище отчаянных бойцов-одиночек, а боевая единица, врученная в командование нашему начальнику.
Он всегда говорил:
— Что мне Сырцов? У меня своя винтовка, свои глаза, я и сам вижу, что можно, что нельзя, что важно и что неважно.
Или говорил:
— В бою командир мне не нужен — в наступление я иду без погонялки, а отступать мне хоть двадцать командиров приказывай, я все равно не буду, пока сам не увижу, что больше «нет» никакой возможности держаться...
И так вышло.
Прибежал после обеда парень из Бакалеи — растрепанный, руки плетью висят, тело пулей прохвачено, и говорит:
— Беда, товарищи, — в ночь сегодня окружат вас. Прибыл в Бакалею отряд под командой самого Корша — человек триста... Окружат они сегодня полустанок и перебьют вас всех.
— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал начальник и подошел к телефону, повернул рукоятку, а звонка и нет — перерезан провод.
Дал он тогда пакет ординарцу и велел ему скакать в штаб за шесть верст.
И приказывает он одному отделению остаться на полустанке — окопаться с пулеметом и открыть бешеную стрельбу, едва только начнет наступать банда, а сам собрал остальных людей и вывел за полверсты в рощу, что стояла на бугорке, с тем, что, когда сомкнется банда возле полустанка, ударить ей неожиданно всеми силами в тыл.
Прискакал ординарец и передал, что выделить в помощь пехоты нисколько нельзя, но зато в трех верстах — в Раменском — выставляется батарея, которая откроет ураганный огонь, едва только Корш ворвется на полустанок, а потому отделению, завязав перестрелку, тотчас же отойти в рощу, а оттуда уже после артиллерийской подготовки вместе со всеми ударить в раскрытого обстрелом врага.
Ночь наступила тревожная... Лежали мы, не смыкая глаз и руки от затвора не отпуская.
И вдруг совершенно неожиданно прибегают с северного секрета ребята и сообщают, что банды не берут в полукольцо с юга полустанок, а густыми цепями движутся с севера — очевидно, с тем, чтобы отрезать нам путь к отступлению, разъединить с полком и отогнать в сторону бандитских Бакалей.
Обстановка совершенно изменилась. Начальник, чтобы не поднимать паники, не объяснял всем причины — срочно выдвинул всех людей опять на полустанок, густо рассыпал по полотну цепь и сказал:
— Берсенев, ты надежный парень, лети стрелой с этим пакетом и передай его на батарею в Раменское.
— Я с товарищами в бой хочу, — сказал Берсенев. — Отдай пакет кому-нибудь из обозников, а я когда все в бою, то не хочу от других отставать...
— Берсенев! — крикнул командир. — Не рассуждать, живо, чтобы пакет был доставлен.
Берсенев взял, молча сунул пакет за пазуху и исчез.
Я был при этом разговоре и знал содержание пакета со слов начальника — в нем командир батареи предупреждался, что мы на станции, а банда наступает со стороны рощи.
Полчаса спустя командир второго взвода донес, что трех человек в его взводе не хватает.
Еще десять минут спустя явился сам Берсенев с ребятами. Он вел с собою двух связанных бандитов.
— По дороге захватили, — горделиво сказал Берсенев.
— По дороге? Туда или обратно? — крикнул взволнованно командир роты.
— Конечно, туда... Мы целые полчаса за ними крались, чтобы втихую захватить.
— Берсенев! — крикнул командир роты, побледнев. — Значит, пакет еще у тебя?
— В целости. Не упускать же было бандитов, их для допроса может... — И он горделиво посмотрел, ожидая всеобщего одобрения.
Тов. Сырцов выхватил тогда наган и крикнул:
— Негодяй! Ты понимаешь, что ты наделал своим своевольством?
И, вероятно, застрелил бы остолбеневшего Берсенева, как в это мгновение загрохотали выстрелы.
Наша цепь ответила дружным огнем из винтовок и трех пулеметов. Бандиты залегли, началась перестрелка.
Мы были крепко защищены валом насыпи, до нас было нелегко добраться, и вдруг случилось то, что должно было случиться. Наша батарея, не получив уведомления об изменившейся обстановке, убийственными залпами шести орудий забила по полустанку.
Расстреливаемая с фронта бандитами, с фланга — своею же артиллерией, наша цепь не имела никаких сил держаться. В течение двадцати минут половина была уже выведена из строя. Остальные начали беспорядочно отступать на Бакалею. Как раз рассвело. Командир батареи, наблюдая в бинокль, был твердо уверен, что это бандиты отступают к своему гнезду, и открыл заградительный огонь.
Последнее, что я помню, это то, что Берсенев, оказавшийся у меня под боком, вдруг упал.
— Нога прохвачена, — сказал он, стиснув зубы, и потом добавил: — Что я наделал, за что я ребят погубил? — и упал на землю, закрыв [лицо] руками.
Дальше я и сам ничего не помню.
1927
